Представив, однако, все это, Саня тяжело сглотнул слюну и снова начал кругло водить пером по желтой бумаге.

Зазвонил телефон.

Никто не брал трубки.

Телефон звонил под носом у Сани.

Все переглянулись и нарочно не брали: молчаливо договорились мешать Сане.

Надо сказать, результаты этого опыта превзошли все ожидания.

Звонил телефон.

Саня писал, угрюмо поглядывая на него исподлобья.

— Ну и сволочи же, гады вы, — наконец сказал он и раздраженно — пок — взял трубку:

— Аллло! (Так говорил он.)

Мы подозревали, что будет что-то — время дня и настроение во всем городе было такое, — но результаты, повторяю, превзошли наши ожидания.

Трубка была новая, громкая, и все мы слышали, как писклявый голос сказал, треща этой трубкой:

— Здра-а-авствуйте! С вами говорит поэт Вадим Евгеньевич Веневитинов. Я тут написал поэмку «Буратино вступает в бригаду смышленых».

— Валька, иди… — сказал Саня и положил трубку, продолжая писать.

Телефон тут же затрезвонил.

— Д-да, — устало сказал Саня.

— Это… (далее следовало название нашего важного учреждения).

— Управление, управление. Валька, иди… — сказал Саня и хлопнул трубку.

Он продолжал писать.

Телефон зазвонил, и тот же голос стал так крепко захлебываться, что мы ничего уже не могли разобрать.

Саня, в бессильной злобе взглянув на нас, положил трубку и навис пером над бумагой. Вошел ответсекретарь Миша Балин.

— Ребят, кто тут из вас поэта Вадима Веневитина послал…?

— Не Веневитина, а Веневитинова, — поправил добропорядочный Саня.

— Один…

— Но это не он, а Валька Южин.

— Ах, это Валька, — подумав, сказал ответсекретарь и ушел.

Через три минуты вошел встревоженный главный.

— Что такое? Звонит поэт Вадим Веневитинов, а его из нашего учреждения посылают…? — спросил он своим тонким серьезным голосом.

— Это не поэт, а Валька Южин, — угрюмо ухмыльнулся Саня. — Он давно уж подделывается.

— Это Валька Южин? (Сотрудник соседнего с нами подобного учреждения.)

— Ну да. Он давно уж говорит голосом Вадима Веневитинова. Всех покупает.

— Ах, так, — скупо ухмыльнулся усталый главный. — Тут дел до черта, а им бы все розыгрыши. Ну, я ему покажу.

Через десять минут раздался звонок из чрезвычайно высокого учреждения.

— Кто тут послал… поэта Вадима Веневитина?

— Веневитинова.

— Все равно!!

— Да никто, Петр Степанович.

— Как никто!! Что там с вами! Звоню вашему главному, он несет ересь! Теперь вы! разбираться-то все равно ему, а не мне. Но я хочу знать.

— Да это один там… деятель.

— Какой деятель!!

— Это один человек нас разыгрывает.

— Ах, вот как! А мне сейчас звонил Вадим Веневитинов и сказал, что все ваше официальное учреждение, от главного до вашего отдела, посылает его… Меня тоже разыгрывают?

Саня скупо сжал губы, угрюмо подумал.

Все снова увидели, как он упрям и медлен.

— Значит, и вас.

— Чертт-те что.

Хлоп.

Через полчаса вбежал красный как свекла человек низенького (нельзя не узнать!) роста и сказал, запыхавшись, что из высочайшего учреждения его послали…

О нем говорили, что он детский поэт, ибо пишет, как дети.

И рост отвечает.

Ко всему имя Валька напоминало «Вадьку».

Это и был поэт Вадим Веневитинов.

По этому поводу шло собрание.

— Это логический итог всей обстановки, сложившейся в учреждении за последнее время, — вяло обобщал главный. — Дел никто не делает, а веселье идет сплошное. Так, приходит ко мне ответственный секретарь Балин и говорит, что, по его мнению, завотделом Шепитько — он просто баптист. Я отвечаю: «Миша! Прекрати ты, наконец, свои шуточки! Тут и так дел завал, а ты пристаешь. И сам дел не делаешь, и другим не даешь». — «Да нет, говорит, он и правда баптист». Что прикажете делать? Я в тот же день спрашиваю у Шепитько: «Юра! Когда же, наконец, прекратятся эти неприличные шуточки?» — «А-а-а что?» Так это нагло, извините за выражение. «Вот и Балин говорит, что ты баптист». И что вы думаете отвечает мне Шепитько? «Да, я баптист и горжусь этим». И каменно смотрит в своих очках, как черепаха, извините за выражение. Ну, и что прикажете делать? Я говорю: «Вот ты даже не улыбаешься и считаешь это своим достоинством. А я вот приму всерьез твое заявление». А он мне: «А я совершенно всерьез». А докладная о том, что в Баронском лесу обнаружили снежного человека? А информация в газету, что в районе станции Суково лопнул меридиан? Друзья мои, смешки смешками, а я в свою очередь говорю совершенно серьезно. Я хочу разобраться в состоянии коллектива. Мы, наконец, будем работать или не будем? Ведь сегодняшняя история крайне настораживает. Ведь, по сути, нас всех надо разгонять, и высшая инстанция так и ставит вопрос. И если мы и на этом собрании ничего не решим, то я нам не завидую.

Главный говорил воистину совершенно серьезно — жалобным тонким голосом. Гаманюк, подсудимый, сидел рядом, опустив тяжелую нечесаную голову, грузно сложив руки замком перед собой: установившаяся поза раздумья и раскаянья.

К тому же он получил записку из рядов и, не глядя, положил ее перед стоящим говорящим главным; и снова опустил голову, несмотря на шипение из рядов: «Прочти сам, скотина».

— Мы должны, наконец, осознать подлинную ответственность, — сказал главный, сел, развернул бумажку с надписью «В президиум» и прочел: «Хек, бильдюга, простипома и стерлядь ждут тебя, Саня, в бистро «Улыбка». Закругляйся; скажи, что ты виноват, и айда». Главный покраснел, встал и не нашел ничего менее остроумного, чем прочесть эту записку на все собрание, делая, конечно, соответственные запинки и ошибки почти в каждом из имен рыб. Далее он произнес новую речь, похожую на предыдущую, но двумя тонами выше, а сам уж косил глазами и на ту записку, которая лежала на этом желтом гладком столе перед Балиным; Балин тоже косил на нее глазами, но не решался убрать, а как бы смотрел отсутствующе в зал — поверх голов; если бы он убрал, то подтвердил бы худшие предположения главного. Он раньше-то не обращал внимания на оживленный обмен записками между столом президиума и залом, а теперь обратил. Между тем в записке было: «Слава, когда ты сдашь материал об основных и разовых свиноматках?» (Это был почерк Балина.) И ответ: «Разовые куда скуснее». Конечно, текст можно было понять как заботу Балина о деле даже во время собрания, но можно было и иначе.

Эту молчаливую борьбу взоров прервал возглас из открывшейся (и тут же закрывшейся!) двери:

— Включите приёмник. Важное сообщение.

— Кто это? — недовольно спросил главный Балина, как бы брезгливо глядя на того сверху вниз.

— Не знаю, — как бы робко отвечал Балин.

— Вы не знаете голосов своих сотрудников? — недовольно спрашивал главный.

Балин спокойно пожал плечами и продолжал отсутствующе смотреть поверх голов в стену.

Впрочем, смотреть поверх голов было нетрудно, так как головы в зале были опущены, а многие спины могуче дрожали, будто эти люди рыдали над могилой атамана.

— Так что же вы предлагаете? — спросил главный, уперев пальцы в стол и невольно-подозрительно меряя взором Балина.

Тот снова, с тем же видом, пожал плечами.

— Включите приемник, — каким-то покровительственно-обиженным голосом, как юродивый детям, приказал главный.

Кто-то нехотя подошел и включил.

— …важное сообщение. Важное сообщение. Запущен корабль с человеком на борту. Впервые в истории космонавтики в космос летит человек, не имеющий специального технического, военного и летного образования. Впервые в истории космонавтики.

Все помолчали.

— Может, пойти на площадь? Может, там митинг? — предположил кто-то.

— Стало известно имя героя, — продолжал приемник через две минуты, скрипя и бархатно давая глубину на волне УКВ. — Это завотделом одного учреждения в городе… уважаемый сотрудник Юрий Шепитько.

— Может… и правда на площадь? — растерянно произнес главный, невольно отыскивая глазами Шепитько, который, как на грех, «вышел».