Важнейшая проблема еды была почти целиком решена; все остальное было делом волчьей приспособляемости, умения и сноровки.

Эти умение и сноровка сидели у волка в крови; никакие московские квартиры не могли их поколебать существенно. Длинная цепь поколений, тысячелетия изнурительной волчьей борьбы за жизнь стояли за волком; и помогали ему.

Так удалось им прожить почти год, не обращая на себя особенного людского внимания. Изредка в чьем-нибудь хозяйстве пропадала курица, разжиревший пес; изредка подвыпивший мужичок или спешащая из города с покупками женщина, спрямляя путь через лес, видели двух странных собак, жавшихся друг к другу при появлении человека и пугливо сверкавших из-под деревьев зеленоватыми взорами; но и мужичку, и женщине было не до собак, — мало ли их на свете, особенно тут, — а кроме того, волкам везло (не попались ни собашникам, ни охотникам), да и волк был осторожен.

Он знал сам и внушил волчишке, что в этой ситуации от людей надо быть подальше; во всяком случае, не мозолить им глаза, да и не напоминать о себе лишний раз.

Конечно, вблизи домов, по ночам, волк мог передавить гораздо больше кур, уток, кошек, собак и прочего, что обитало около человека; но он не делал этого, выбирая менее свежее, но более спокойное и надежное мясо и кости с бойни; ее отходы. К пустырям и заборам около бойни ходил он лишь глухой ночью, предпочтительно без луны.

Худшее были — собаки; все окрестные псы чуяли неладное; они опасались подходить к логову волков, но издали лаяли, выли, скулили, беспокоили недоумевавших хозяев; молодой волк понимал, что это — главная опасность, и старался обходить собак, лишь издали посверкивая на них диким зеленым взором. Но трудно было у бойни. Там шныряли бесчисленные призорные и беспризорные шавки; они поднимали невероятные гам и возню, когда он приближался; они сбивались в кучу, лаяли, выли, но не решались напасть. Он пользовался этим, угрюмо рычал, торопливо хватал первую попавшуюся кишку или кость и, нахохленно оглядываясь, убегал; и все же это была крупная трудность в его жизни, в его поисках на бойне.

В конце января волчишка родила двух волчат; ломкие, в сопливой скомканной шерсти, они пыхтели, возились около логова, стараясь укусить друг друга за хвост — оба были самцы, были напористы; а она, поскуливая и поварчивая, лизала их тем временем — то одного, то другого — в их влажные, клочковатые спины; и, распушив свою светлую защечную шерсть, став тихой и круглой, легкой, она доверчиво, сыто и умильно поглядывала желто-зеленым глазом на волка, который стоял над ними, высунув язык и твердо обозначив узловатые мускулы на широкой груди, на плечах, на связках вдоль лап, и задумчиво-ласково, внешне хмуро смотрел на всю эту попискивающую, урчащую, копошащуюся звериную кучку.

Так прошли день, другой, третий… неделя, вторая, третья; увлеченные собой, своим робко засиявшим покоем, благоденствием, волки не заметили, как вдали по ручью, между осинами, раз мелькнули черно-серые спина, бока их меньшего братца не братца, а родича — немецкой овчарки; по-волчьи и по-собачьи вывалив язык, собака умно и внимательно посмотрела на волчий выводок, не залаяла, не зарычала, не стала топтаться и ждать — ничем себя не обнаружила; а просто повернулась да скрылась между деревьями, в серой дымке.

Этого или чего-нибудь подобного следовало ждать давно, и странно было не то, что это настало, а то, что это до сих пор не случилось; в глубине своей волчьей души волк чувствовал, знал это — и все же, как всегда, беда пришла неожиданно. Слишком уж не походили все нынешние, сегодняшние волчьи беды на то, что веками, тысячелетиями было в природе против волков; с тем-то они умели бороться… а тут…

Как-то ночью, стоило ему вернуться в логово с костью, а волчишке и волчатам вскинуться к еде, как со стороны поселка, из-за семи или восьми ближайших деревьев, треснули семь или восемь согласных, громких ударов, разом рванулось в замученной синеве свободное, слепящее, резкое пламя. Волк ослеп, оглох на миг, он ничего такого не ожидал; он привык, что с этой стороны, из-за деревьев, всегда пахнет, несет человеком, и, усталый после очередной возни с собаками там, на бойне, не обратил внимания, что нынче этот запах был сильнее, чем прежде; то есть он краем чувства воспринял это, но отнес это за уплотнение влажного ветра, усиливающего запахи; волчишка, сидя здесь и занятая согревом детей, тоже не обратила; да, они слишком привыкли к запаху человека… Расстроенный, но все-таки живой инстинкт сработал и дал мгновенную, одну равнодействующую: волк прыгнул прямо на те деревья. Сухо, надрывно треснул, грянул, раскатился по безучастному синему лесу еще один залп, ярко пыхнуло в глаза целое море бело-желтого, злого пламени; волк прыгнул на черную фигуру человека, уронившего ружье и схватившегося за голову, сшиб ее, клацнул вслед зубами и бросился в лес; тотчас и в глаза, и вслед затрещали, забахали новые выстрелы, яркое пламя так и швыряло к нему в синеющей тьме свои языки; волк дурел от непрерывного треска, огня — волки не выносят огня! — запаха пороха, смазки, от криков, воплей, лая овчарки, доселе молчавшей; сзади ему послышались выстрелы, идущие — по звуку — не в него, а в обратную сторону, возня, вопли, рычание, урчание — и сквозь это — жалкий, надрывный скулеж; он повернулся, и тотчас в глаза ему ударил новый гром, новый сноп света, огня; сам не зная как — ни мгновения не думая об этом — волк каждый раз успевал понять, освоить разрыв между треском, снопом огня — и тем жгучим, мгновенным мигом, когда этот огонь, этот жар достигнет его, волка: в самый миг выстрела, выстрелов успевал он так кинуть, метнуть свое тело, что оно все уходило да уходило во тьму от огня, от грома, хотя огонь, гром гремели, блестели, казалось, со всех сторон; многолетняя вражда мира к волку, многолетняя борьба рода за жизнь помогала ему… Он вновь было кинулся назад, и вновь его встретили огонь и треск; он попытался метнуться в сторону, а после вновь кинуться туда же, к крикам, к визгам, к рычанию, — и вновь его встретили огонь, гром; на этот раз — целая стена, завеса, рвано повисшая полоса огня, грома: согласный залп… Вдруг он увидел волчишку, в безумии мчавшуюся невдалеке от него; не обращая внимания на выстрелы, на огонь, он кинулся к ней, ткнулся мордой ей в бок; она остановилась, глядя на него широко блестевшими, безумными глазами; и вдруг отвернулась и кинулась прямо на черную фигуру охотника, появившуюся невдалеке перед ними; тускло сверкнул ствол двустволки; волк бросился вперед, повалил охотника дальним броском тяжелого тела, промчался над ним и оглянулся; волчишка, блестя глазами, — отставшая, — бежала к нему; со стороны логова снова блеснул огонь, грянул залп; где-то там, за ружьями людей, хрипло и басом лаяла овчарка; лай прерывался каким-то странным урчанием и сипением, будто собака наскакивала, кусала, усмиряла кого-то; бело, ало блеснул, ударил еще один залп; волк ткнул волчицу мордой в бок и кинулся в темноту, в синеву молчащего леса.

Он оглянулся; дико блестящая глазами его волчица мчалась за ним.

Так они бежали некоторое время и стали уж снова оглядываться; но в это время спереди полыхнул огонь, бахнул гром; они развернулись — огонь и гром ударили сзади: засада обошла их.

Тогда волк снова кинулся вперед, прямо на темные фигуры; сверкнул огонь, ударил гром; он успел оглянуться на волчицу — она бежала за ним, успевая, по волчьей привычке, попадать след в след; волк уже учуял каким-то чувством, что гром, огонь чаще били парно: после второго удара — пауза; поняв, что она наступила (охотники не успеют перезарядить двустволки!), он наддал — и темные люди расступились, пропустили их, бегущих, она — за ним; они вновь побежали по лесу.

Так они бежали довольно долго; выскочив к шоссе, волк мчался по опушке, все время за два-три дерева, вдоль кромки; рядом, шагах в сорока, проносились машины с их парными молчаливыми лучами, с их тяжким запахом, с их гулом и громом, не шедшим, однако, в сравнение с ужасным треском выстрелов.