Вася отрубил кость, пошел и швырнул волку; что-то подсказало, что слишком близко подходить не надо.

Волк двинулся, легко взял большую кость в зубы, повернулся и потрусил в белизну и дым пустыря; волчица след в след побежала за ним; головы их были опущены.

Когда они на следующий день, снова в свете белого утра, пробегали по своему пустырю, женщина, неподалеку гулявшая с фокстерьером, вдруг пошатнулась и чуть не упала: так сильно рванулся на поводке ее жирненький, гладкий, обычно меланхолический песик, так с ходу и хрипло-надрывно залаял он: от одного такого неожиданного лая подпрыгнешь.

Женщина была зоологом, у нее было непроизвольное профессиональное внимание к животным; она давно уже, по вечерам, выводя собаку, издали наблюдала волка и в смущении покачивала головой, что-то бормоча про себя. Неизменно нервное, бурное поведение Тобика усиливало ее настороженность.

Ныне она увидела их при свете дня.

— Однако… однако, — только и сумела она вымолвить: вслух.

Волк проснулся как от удара; он вышел из логова и выбрался на край оврага.

Все было ясно.

Он вернулся к волчице, толкнул ее мордой в бок; она мгновенно поняла его и стройно вскочила на ноги. По дну овражка они побежали в сторону заброшенного парка.

Волк знал, что их все равно почти сразу найдут; но следовало выбрать место, наиболее благоприятное уже не для отдыха, а для защиты или бегства из него.

Вскоре он нашел большой куст шиповника, растущий как бы в виде кольца с маленькой выемкой: кругом — коричневые густые, колючие ветки, а в середине пусто, и есть этот проход; быстро повезло, лучшего не надо и желать.

Они уселись внутри куста, мягко прижавшись друг к другу, и стали ждать; волчица дрожала, смотрела, уставившись в одну точку, время от времени нервно лизала себе бок; за эти дни она как-то сильно сдала, защечная, светлая, мягкая шерсть ее слегка свалялась, частью повылезла, бока совсем впали, грудка потемнела как-то; вся она стала худее, жилистей, острее как-то. Волк поглядел на нее; потом стал наблюдать за событиями в дыру, приходившуюся как раз в ту сторону, откуда они пришли.

Уже явственно слышался лай собаки; возня шла у логова. Сейчас подойдут.

Вскоре показалось человек восемь; блестело железо; собака вела по следу.

Волки, стеснившись телами, смотрели; волчица дрожала, дышала все тяжелее, грузно вывесила язык.

Ближе, ближе; собака — молодая овчарка; вот они скрылись в последней впадинке, сейчас выйдут; выходят. Люди такие: впереди — довольно толстый мужчина в коротком пальто, в лисьей шапке; лицо красное. Чуть позади и цепью — другие: один в очках, тощий, в длинном брезентовом балахоне, с ружьем заранее наперевес (толстяк нес под мышкой); другой ни то ни се, коренаст, ружье — на плече, на лице — недоверие, испуг и усмешка. Этот оттенок — почти на всех лицах. Четвертый в красно-синем свитере, лыжной шапочке: головка маленькая на большом, тоже пузатом теле; вообще почти все нестары, но неповоротливы.

Собака остановилась прыжках в семи от куста — и, припадая туда и сюда на передние лапы, стала надрывно лаять; плотный воздух, пустота места придавали ее лаю, рычанию некоторую глухоту и беспомощность. Люди тоже остановились, рассыпавшись вогнутым полукругом. Чернели, пестрели их фигуры на фоне белого снега и буро-черных весенних проталин; темнели кусты, репейники на этом же фоне.

— Лает на куст. Да и следы ведут. Черт, и правда след в след. Неужели волки? Неужели не соврала баба? Ну, ну. Волки в Москве. До того ли еще доживем, — сказал главный, самый грузный; он говорил солидно, а голос, однако, срывался немного.

— А что? В Ивановке вон, говорят, тоже видели двух.

— Ну, то все же Ивановка.

— Зверь пошел к жилью! Жмется к человеку! Атомный век!

— Бродячие собаки, конечно. Но их тоже надо уничтожать, — отдельно от прочих сказал высокий, в очках и брезенте.

— Да нет, похоже, волки, — тихо загомонили другие.

— Пошли.

Они стали неуверенно приближаться в серо-белом, но ясном свете утра; черные в белых ободках дырки четырнадцати — шестнадцати стволов плавали по кусту, но стрелки не замечали прохода в куст: извне он не должен быть заметен, волк не зря выбирал. Сплошное месиво ветвей и колючек. Изнутри же куста на свет, на белое — проход ясно виден; ясно видны и фигуры приближающихся людей. Собака припадала и лаяла за их шеренгой.

Волк напрягся; боком он чувствовал деревянно отвердевшие мышцы волчицы.

Вдруг она во мгновение ока вскочила и вылетела из куста на снег, на белое, на простор.

Не выдержала волчица.

Волк кинулся следом; ударили выстрелы, рванулось, ринулось, бледное в утреннем свете, пламя, он сделал молниеносные зигзаги направо, налево, вперед, вкось; вздыбился снег, снова дико грянуло, бахнуло пространство, морем блеснул огонь, цепко резну́ло ухо; не помня себя, волк кинулся, побежал; мощные, длинные ноги легко, как бы влажно несли его, и крики быстро удалялись; молчание; опять грохот — но уже более дальний, не такой страшный; волк мчал, чуя — не оглядываясь — за собой на некоем расстоянии легкие скачки; наконец, через некое время, он оглянулся — то была не волчица; это была овчарка. Он одурел от стрельбы, не понял раньше… Она не лаяла и изо всех сил мчалась следом, но начала уже отставать. Где же волчица? И в следующую секунду волк забыл о ней; желтое, красное, желтое, красное, желтое ударило в мозг, в глаза, вязкой, выкручивающей, вымучивающей судорогой свело хрящи челюстей, сладкая, тяжелая слюна омыла горло, он — сам не зная этого — повернулся, в десять прыжков настиг ненавистную тварь и лязгнул зубами: все его вежливость, уважение ушли; собака (при повороте волка, разумеется, бросившаяся было бежать от него) не успела даже ни пискнуть, ни огрызнуться; миг — и она валялась у его ног, из горла — яркая кровь, рот желто оскален; раздались недалекие крики, бах — новый залп; где волчица? бах — залп, пламя; вновь не помня себя, волк обратился в бесцельное бегство; но так продолжалось лишь два-три мгновения: он пришел в себя и понял, что надо делать.

Оставляя все дальше позади кричащих, бестолковых, неумелых охотников, он пересек пустырь, плавными и сильными волнами перенося, изгибая тело, промчался мимо громадных домов, среди кустиков, палисадников, детских площадок и выскочил на проспект.

Волк, напрягая свою особую волю, подавляя бешеное желание мчаться как ветер куда глаза глядят, побежал по тротуару проспекта; снег был счищен, тротуар — черен, и волк — хотя ни разу ранее не выходил на проспект — рассчитывал именно на это. Как он знал? бог весть; темна природа, и смутны законы мира… Он, стараясь не торопиться, бежал по черному в песке асфальту, поглядывая, где бы пересечь проспект; ревели машины, и трудно было найти момент. Многие люди оглядывались; и он предусмотрел это, когда решил бежать потише; пусть они смотрят — мол, странное что-то; хуже, если они будут смотреть и кричать, вопить: куда это мчится? держите, держите! наверно, бешеный!.. Нет, требуется бежать так, чтобы не вызывать чрезмерного удивления; он и бежал. Болело ухо; но хуже была не боль, а то, что он оставлял на дороге кровавый след. Однажды он остановился и стал слизывать с тротуара собственную кровь — темную на черном, густую; тотчас же стала собираться удивленная толпа, пошел говор над головой, и он, рывком пробившись сквозь толпу, — задев носом две-три шерстистые, отпрянувшие полы пальто, — побежал, сопровождаемый смутными и недоумевающими людскими взглядами. Крупная картечина пробила самое основание уха, и кровь никак не хотела свертываться; она бежала по шее, отвлекая своим горячим, пронзительно-сладким запахом, все капая, капая на тротуар.

Наконец машины почему-то разом остановились, и он одиноко — поджав свой крупный хвост — пересек проспект; на той стороне кто-то из людей засмеялся, глядя на него: глядя, как транспорт замер как бы лишь для того, чтобы пропустить волка. Волк не оглянулся: он стремился к забору, который тут тянулся вдоль проспекта слегка поодаль. Безошибочное, предельно острое чувство говорило ему, что в этом деревянном заборе есть щель, а там, среди мелких домов — выход в рощицу и в более или менее большой лес; он знал, что следы его, так или иначе — несмотря на кровь — оборвались перед тротуаром, и надеялся в безопасности провести этот день; так оно и случилось. Весь день проторчал, продрожал он в яме для телефонного столба в лесу, прислушиваясь к пению синиц, костистому шороху мертвых листьев на дубе и звукам подмокшей, опадающей в яму глины, земли, к тиканьям капели; как только стемнело, он вылез из ямы и побежал назад. Он был сейчас километрах в трех от их с волчицей последнего укрытия; тем же путем, что и утром, пробежал он все тот же отрезок пространства и в желто-синей темноте подкрался к кусту.