— Погоди, друг, — сказали мы оба с хозяином. — Ты погоди.
Подруга Люся, от нечего делать, потом показала не только те, но и другие письма, относящиеся к разному времени; моральная сторона — дело подруги; наше же дело, как водится, — воспользоваться предоставленным психологическим, духовным материалом.
Вот одно из «нескромных» писем вновь полностью.
Здравствуй, Люся.
Получила твое письмо. Ты у нас опять в отъезде, а мы все здесь околачиваемся. В письме твоем много всякого, но я понимаю, что особенно тебя интересует вопрос об Алексее Ивановиче. Как тебе сказать. Ты знаешь мое прошлое и мои правила. Я не разбираю, какой я человек, хороший или плохой, это мне все равно, и ты знаешь, что я не люблю разговаривать на эти темы. Я человек искренний — уж это-то я про себя знаю; то есть вру я много и притворяюсь много, как и всякая баба, но ты понимаешь, о чем я говорю. В чем-то главном я всегда искренна. В главном для меня; для других — не знаю. Так вот, я искренна, но я просто не люблю разговаривать на эти темы: ты знаешь, Но вот в данном случае должна признаться, что меня тянет выговориться, а вернее, вот даже — выписаться. Раз тянет, так отчего же нет? Ну, ты понимаешь. Короче, вот нашел на меня стих — решила написать; ну, ты понимаешь. (Я повторяю это «понимаешь», как Алексей Иванович!) Этот Алексей Иванович. Алеша. Временами мне кажется, что я его ненавижу и могу убить; ну, я уже писала об этом когда-то. И ты думаешь, я влюблена в него? Ты, конечно, ответишь, что там, где ненависть, там и любовь, и так далее. Не знаю. Во-первых, само это слово — любовь… Во-вторых… Был момент, когда я готова была до того привязаться к нему, что могла бы выйти за него замуж, если бы он предложил. («А он предложил бы?» Не веришь? Не верь. Все мы, женщины, понимаем, а… Я знаю, что ты считаешь, что он не мог предложить, ну пожалуйста. Ты ответишь, что и я сама так считаю; пусть.) Могла бы пойти за ним, куда бы он захотел, могла бы сидеть при нем на кухне, ну и так далее. Был такой момент. Но очень короткий. После того случая, ну, помнишь, с этим платьем, и после других случаев, более ранних и более поздних, я как-то эдак холодно, что ли, насторожилась против него. И не могла отделаться, однако. Ты видишь, что я искренней, чем обычно бывают женщины в таких состояниях (вот накатило). Он человек… странный. Он вызывает злобу в женщине. Все время охота ему сопротивляться, даже наперекор себе. Для меня без чувства жалости к нему, даже пусть ложной, нет мужчины. А этот… он как пень, как камень. Его ничем не проймешь. И он ничего не понимает… Поэтому с ним нельзя помириться. И внутренне отделаться от него не просто. Какой-то… холод в нем. С одной стороны, он сам такой кремневый, его не растопишь. И ты знаешь, странная вещь: со мной он гораздо мягче, чем со всеми, и сам старается, я вижу, и сам об этом говорит. И все равно: ничего не понимает, и этот — холод. С другой же стороны… какая-то его эта нерешительность, беззубость в… ну, в этом… Я понимаю, два семейства, родственники и все такое… Это я все понимаю… Если б не это, может, и сама вела бы себя иначе… Но он-то? Он-то как себя ведет? Ты знаешь, я, кажется, поняла, что меня бесит: я чувствую, что этот человек, если он действительно чего-то захочет, гору свернет. Но он… не хочет? Да нет, вроде хочет. Ох, ну его. Ну, ты все понимаешь. Если бы он проявил… всю свою силу в этом, если бы… А, ну это старая песня. Это я пошла по избитому пути. Между тем мне, с моим прошлым и с моим «опытом», надо бы уж знать… Я отвечаю за себя и считаю, что жила и живу правильно. Как хочу, так и живу. А он что же — он будет меня учить? А уж будет… Пока не учит, но будет… Ну, в общем, это все пусть. Может, я наговорила лишнего; может, он, этот, вовсе мне не нужен. Я не притворяюсь в этой последней фразе; думаю, я к этому и приду. Этот… холод? Холод… А, все это, конечно, чепуха. Что-то я впала в чувства. Не по моей оно линии. Ну, до свидания, Люсь. Извини. Не буду уж писать о своей жизни, о том — об этом. Сама понимаешь. Все добиваются, какая у меня суть. А какая у меня суть? Ну, вот ты меня знаешь: какая у меня суть? Работала я всегда и везде хорошо, а до остального никому нет дела. Нет, лезут. Не злая я, когда не в заводе: тоже ясно. Нет, все равно лезут. Приедешь — поговорим. Только вряд ли я уж буду говорить на эти темы. Так что-то — понесло. Я с утра сегодня выпила чуть-чуть. Ты не бойся, лишь чуть-чуть — слегка шампанского. Так что ты меня не брани. Вообще-то живу я, как всегда, весело: я не вру. А алексей ивановичи… ну их. Ну, до свиданья, приезжай, не болей.
Горы стояли в медленной дымке; светло-коричневый цвет их казался производным от тепла и от солнца; спутники разбрелись и не тревожили нас; море, в своем серебряном легчайшем тумане, казалось тем светом.
Алексей продолжал о том малом.
— Ребят, вы напрасно, — сказал он, повернувшись уже из двери. — Девочка знает, что делает. Тут никаких… проблем. Вы уж… не волнуйтесь.
И он повернулся снова. Мы кинулись за ним.
— Ты вот что, — говорю я. — Ты уж раз пришел, скажи, где она; затащили пьяную бабу, и рады. Давай говори.
Я держал его за рукав; мой черняво-бордовый стоял за моим плечом.
Рука того была как бы дряблая, но неуловимо и опасно, погружающе живая втайне. Чувствовался слабенький пот его.
— Ребят, я вам говорю, — терпеливо-сонно вновь начал он. — Где девочка, я вам не скажу. Она сама не велела. Вы понимаете? Она знает, чего хочет. Вы какие-то странные, ребята.
— Все же скажи.
— Да не скажу я. Идите домой. Она этого хочет.
Мы смотрели.
— Драться будем?
Он с полминуты смотрел на это молча.
— Зачем драться? Девочку я вам не покажу, — наконец отвечал он. — Она и не со мной. Что я, друга выдам? Вы считаете, это хорошо?
— Говори все же.
Так мы стояли некое время; но тут появилась кастелянша в черном халате — и с ходу начала:
— Здесь драться? Нет, нет. А ну разойдитесь.
Она схватила мою руку, отдирая от его рукава; он тотчас же сориентировался — лишь слегка дернул руку под ее отдирания — освободил ее и пошел — ушел: кастелянша преграждала мне путь:
— Нет! Нет-нет!
Мы стояли с этим: в коридоре, у раскрытой двери.
— Пойду узнаю, кто он такой, — сказал он.
— Да как ты узнаешь?
Мы, как бывает меж мужиками в таких ситуациях, незначаще перешли на «ты».
— Да как ты узнаешь? — снова спросил я — «неисправимый рационалист». — Бывает, что морда знакомая, а не знаешь кто. А эта вроде и не мелькала.
— Узнаю, — отвечал он, — апологет инстинкта и темных бытовых сил.
— Мне без драк! И не пойдешь ты! — погрозила нам женщина; мы только поглядели — мол, сделала свое дело, стерва.
— Небось она его знает, — тоже по какому-то наитию, сказал я: вдруг поглядев на нее внимательно. На ее эдакое плоско-«ханжеское» лицо.
— Маш? — обратился к ней мой хозяин (я так и не ведал его имени).
— Не знаю, — слишком решительно ответствовала она, мотнув головой.
— Э-э-э, Ма-аша, — запели мы оба, одновременно оборачиваясь к ней всем телом.
— А, Маш?
— Знаю, что на девятом; а на моих этажах таких нет, — сказала она, невольно обозначая и причину своей откровенности: лишь бы да не в моем хозяйстве.
— Где на девятом?
— Не знаю, — напористо отвечала она; ей важно было сплавить от себя беспокойство, и в то же время она и не хотела кого-то там подводить.
— Сходим? — сказал я.
— Пойдем.
Он уж тоже внутренне принял свою роль.
Мы пошли; девятый этаж велик.
Как сыщики, мы вслушивались в печальные и нестройные общежитейские шумы: не «гуляют» ли; не раздается ли женский визг.
Мы ходили туда и сюда; наконец у одной из одинаковых дверей мы услышали — уж неведомо что.