Алмазная броня невиннейшего кокетства.

— Нет. До свиданья.

Он положил трубку, не дожидаясь ответа, — что делал редко.

Но, разумеется, телефон тут же зазвонил снова.

— Алексей Иванович!

— Нина, до свиданья. Нина, положите трубку… черт возьми.

Он сказал это четко, «чтоб отвязаться».

Опять звонок.

Можно не брать трубку; но, во-первых, уж зло; во-вторых, черт ее знает, может это «та» (как называл он жену в минуты злости).

— Алексей Иваныч, нельзя же так с женщиной; все-таки женская душа — не учебник гносеологии. Я вам не докучала эти годы; нельзя же так отшвыривать при первом же знаке судьбы. Я еще пригожусь…

Он положил трубку.

Более телефон не звонил; и, по странному несовершенству всей человеческой, а не только женской души, он даже хотел, чтоб снова позвонила эта чертова Нина: всё — некое живое; но нет; голые комнаты… голые комнаты… голые комнаты. Свет, свет; свет.

Он ходил и ходил; двенадцатый; вот и первый час.

Неожиданно он заметил, что время пошло быстро; он притерпелся, что ли?

Ходишь, ходишь — двенадцатый; ходишь, ходишь — и шагов-то мало — вот он уж первый — вот он уж почти час.

Вскоре он понял, что теперь он хотел бы, чтобы «оно», время, чтобы оно шло медленней; ныне каждая минута увеличивала несомненность чего-то.

Пять, что ли, минут второго раздался звонок в дверь; Алексей, идя открывать, невольно прислушался — за дверью было тихо… «как в гробу» — услужливо подсказали опавшие нервы; но в целом он был собран — уж собран.

Жена, его жена, «вторая жена», стояла, опустив голову, согнув ногу — по своей манере в несчастьях или в дурном раздумье; в вяло опущенных руках, совсем опустивших плечи, — в руках, соединенных на животе, она держала Машину верхнюю одежду — цепким, ребристым взором он тотчас заметил это; «шиншилловая» серая, дымчатая шубка, валенки с галошами, торчащие из тускло-оранжевого мешочка с вышитым зайцем — на веревочке; красная шапка, шарф. Все это было во что-то завернуто, но — почти развернулось.

— Так. Входи.

Она вошла, не глядя на него, прошла в грязных сапогах на кухню, не посмотрев под ноги, и одетая села на табурет, не выпуская Машиных штучек.

Она сидела, опущенно глядя в сторону.

Он знал это ее полное «безволие», бесхребетность во всех «ситуациях испытания»; и, хотя и знал, это неизменно бесило его.

И каким-то образом это бытовое бешенство было некоей стадией на пути к полноте его собственной воли.

— Так. В чем дело?

— Маша в больнице, — словно бы ворчливо-враждебно отвечала жена.

— По какому поводу?

— Подозрение на аппендицит; а так не знаю. Вот, выдали вещи. Как будто ребенка уже и нет, — сказала она, вроде бы задумчиво — вроде бы полусонно уставясь в угол.

Ее опущенность была усталая; но это была усталость «истерии» и нервов, а не простая: он знал ее.

— Больница какая?

— Там…

Она вяло махнула рукой.

— Где «там»?! — заорал он.

— Не ори, — устало сказала она.

— Так. Не до этого… По порядку.

— Ну, с утра она чувствовала себя плохо — ты, может, помнишь.

— Да.

— Но она чувствовала как-то… неопределенно; у нее, как у тебя — какие-то… заторможенные болевые реакции…

Она провела — протащила ладонь по лбу, по глазам.

— Так.

— Болит, не болит. А… во второй половине дня… я говорю, смерим температуру… Она не хочет… Ну, ты понимаешь, она боится больниц… Все же смерили. Тридцать девять…

— Точно сколько?

Алексей знал, что ее ответ не очень важен; но, во-первых, он иногда надеялся на свою интуицию в ответственных медицинских ситуациях, во-вторых — он имел потребность вносить, время от времени, начало жесткости и собранности в это, как он выражался в другие минуты, «расплывающееся болото».

— Тридцать восемь… восемь, что ли…

— Так. Не больше тридцати девяти?

— Не больше.

— Где болело?

— Я говорю: ну Маша! ну где у тебя болит? Она говорит: живот, но не сильно. Я говорю: как не сильно? Она говорит: не сильно — и все.

— Справа?

— Да вроде справа.

Жена словно бы незаметно, но все же невольно чуть выправлялась при нем — при его напоре.

— Так… Похоже и на аппендицит.

— Похоже; но разве он может не сильно болеть?

— У меня не сильно болел.

— А у тебя был этот… как его?

— Неважно, какой был у меня. («Гнойный у меня был. «Флегмонозный». Потом сказали, еще два часа, и мог бы тае. Может, врач — молодой — рисовался… Гнойный, с трубкой», — хотел он сказать. Но конечно же не сказал. «Погодим. Мы-то люди закаленные», — сказал он себе.) Как же было?

— Я как увидела, что температура, — я стала звонить в эту их… в неотложку. Ну, не дозвонишься. Наконец дозвонилась. Говорят: пришлем врача. Приезжает; довольно пожилой такой мужик. Говорит, это аппендицит, и никаких сомнений; но у меня, говорит, нет машины для доставки, сейчас я вызову. Я говорю: как так нет машины? а на чем же вы приехали? Он говорит: это другая машина… черт их разберет. Звонит туда опять к себе. Не может дозвониться. Нате, говорит, вам телефон — срочно вызывайте машину. А у меня, говорит, еще один срочный больной. Только быстрее… Я звоню — не могу тоже. Наконец дозвонилась…

— Сколько это все продолжалось?

— Сейчас… Да часов с четырех…

— Когда ты отвезла?

— Да вот… Не… не… не… давно…

— Когда точно?!

— Часа… два назад…

— Часа два я уже дома.

— Часа… два с половиной…

— Я был дома!

— Три…

— Ладно. Тошнило ее?

— Нет… по-моему.

— Дальше что?

— Вот. Дозвонилась наконец… Они: а где врач? Я говорю: он уж у другого больного, он… он…

Она не ревела, а минутами задыхалась как бы.

— Они что?

— Они: ладно, пришлем. И нет и нет… И нет и нет… Я уж сижу… Ну, что, думаю… У нее температура… Но, говорит, болит не так сильно… А тех нет и…

— Так.

— Наконец я звоню еще раз; я говорю: ну как это, все-таки вы должны были машину прислать; они там посовещались что-то…

Алексей относительно терпел на сей раз ее женские длинноты, ибо понимал, что изложение как бы и освобождает ее от части груза, боли.

— Они там что-то поговорили — и подходит к телефону… этот самый мужик!! Ка́к, говорит, вашу дочь еще не забрали! Ка́к это могло быть!

«Вот откуда — это нытье на сердце весь день. Впрочем, задним числом мы… умны».

— Так, — сказал он.

— Я, говорит, сейчас же сам пошлю. — И тут действительно они минут через двадцать приехали. Уже темно… Куда-то ехать… Тебя… нет… Уже какая-то баба. Говорит, а может, у нее и не аппендицит? У тебя, девочка, болит что-то? Маша, та, как нарочно, испугалась, а сама жмется и… «Нет, говорит, не очень болит».

Ну что ты будешь делать.

Может, не ехать?

Я уж хотела ее оставить на ночь дома.

И врачиха говорит: может, не аппендицит?

Но уж не знаю как — все же мы сели, поехали…

Темно…

Куда, думаю, девку из дому везу… Тут все-таки я… дома…

— Так, — прервал Алексей.

— Ну, сели мы, поехали… Это на Полянке…

Приехали — там врач — мужик — говорит:

— Может, и не аппендицит. Еще неизвестно. Но девочку мы оставляем.

Я:

— Как оставляете?

Может, не аппендицит, а оставляете?

Он:

— Вы, мама, не волнуйтесь и все такое.

И увели ее!

Увели Машу!!

— Так! — прервал Алексей.

— И выносят мне… Выносят мне эти… вещички… Как будто ребенка уже и нет…

— Да прекрати ты… это свое!! Ну, дальше что?

— А дальше что? Сидела там… сидела… как прошлый раз в больнице… то на скамейке, то на ступени… то на крыльце…

«Вот и спрашивай ее… такую, почему она не позвонила».

— Сидела… А дальше… А дальше что? Вот приехала… Я спросила… Если аппендицит, то… Они: то сразу операция… без согласия… родителей… в ту же ночь… Но у вас, говорят, по-моему, нет аппендицита… А я чувствую… А я чувствую, они ее сегодня могут… разрезать… Маша…