— Отвечай! — орал он, снова в нетерпении занеся руку: казалось, его собственная мощь является для него постоянным источником соблазна.

Она медленно произнесла:

— Я…

Внезапно он переключил свое внимание на дверь, на лице его появилось настороженное выражение. За воем ветра он уловил топот конских копыт по булыжнику. Он вскочил на ноги и задул все свечи, кроме одной.

Сара с невольным почтением и страхом наблюдала за тем, как он стоит, массивный, твердо опирающийся на расставленные ноги, в ожидании глядя на дверь.

Они услышали громоподобный грохот кулаков по двери. Мужской голос закричал:

— Открывайте, вы, там!

Гарри не шевельнулся. Он ничего не сказал, но на лице его отразилась нерешительность. Он шагнул вперед и заколебался. Его мать молча появилась из кухонного коридора, свеча ее стала еще одной светящейся точкой в потемках.

Грохот раздался снова, властный и настойчивый.

— Откройте! Моя лошадь охромела. Мне нужно пристанище! — Человек снаружи переждал немного и снова забарабанил: — Откройте! Откройте!

Сара в отчаянии переводила взгляд с Гарри на дверь. Кто бы там ни стучался, он не был сообщником этой пары. Это был кто-то, неосведомленный о репутации гостиницы или находящийся в полном отчаянии и ищущий убежища на ночь. Мозг работал очень быстро. Может ли она рискнуть молить его о помощи? Ей не приходится ждать жалости от Гарри, но от незнакомца за дверью можно ждать хоть малейшей надежды на защиту. Саднящая боль в лице и воспоминание о руках, шарящих по телу, подсказали ей, что хуже ей не будет, кем бы незнакомец ни оказался.

Она вскочила со скамьи, увернулась от рук Гарри, который попытался ее перехватить, и бросилась к двери. Задвижка легко поддалась, и с холодным порывом дождя и ветра она впустила в дом человека крепкого телосложения.

— Боже мой! Что это?

Незнакомец поддержал ее, ухватив за плечи. В темноте его невозможно было рассмотреть. Неуверенно шагая, он отвел ее назад в комнату.

Гарри выступил вперед и захлопнул дверь крепким яростным пинком.

Мятущееся пламя свечи успокоилось, и Сара вдруг поняла, что смотрит на потрясенное лицо сэра Джеффри Уотсона.

Сару обвинили в том, что она украла три гинеи сэра Джеффри и золотое кольцо, принадлежавшее Ричарду Барвеллу. Ее дело слушалось на ближайшем судебном заседании, ее осудили и приговорили к ссылке на семь лет.

Позже она поняла, что покорность и раскаяние могли бы спасти ее, если бы у нее достало ума пасть на колени перед сэром Джеффри, и если бы она просто рассказала об истинной причине своего побега, он не стал бы предъявлять ей обвинения. Но она не смогла заставить себя сказать ему о своей любви к Ричарду, поэтому ей пришлось слушать, как он негодует по поводу ее черной неблагодарности и сожалеет о том, что когда-то доверял ей.

Во время судебного разбирательства она выслушала, как Гарри Тэрнер рассказывал, что застал ее, незнакомку, за попыткой украсть еду у него на кухне. По своей репутации Гарри был гораздо более виновен, чем она, но из-за недостатка улик он сохранил право называться невинным трактирщиком и был признан достойным давать показания против нее. Присяжным неважно было, что он отрицал какое бы то ни было иное знакомство с ней, самое ее присутствие в «Ангеле» было достаточным основанием для признания ее вины. Невозможно было опротестовать и показания сэра Джеффри: он сообщил суду, что дал ей деньги на экипировку для службы у своей сестры и что она сбежала из Брэмфильда с золотыми монетами и кольцом Ричарда Барвелла, завернутыми в носовой платок.

Против первого показания у Сары не было никакого логического опровержения, что же до второго — она предпочла молчать. Она знала, что не сможет оправдаться перед этими предвзятыми в своих суждениях людьми и рассказать им, что кольцо получено ею от Ричарда как залог — она бы не вынесла их перешептывания на свой счет: она, служанка и дочь человека, чье имя замарано в Рае, возмечтала выйти замуж за сына пастора.

Защита Сары, путаная и исполненная негодования, была совершенно бесполезна. Приговор к ссылке был вынесен моментально.

«Данный суд решает, что ты должна быть выслана за моря в такое место, которое Его Величество, полагаясь на мнение своего Тайного совета, назначит и укажет…»

Жители Рая были единодушны в своем мнении, что ей повезло, раз она избежала повешения.

Пока она ожидала в вонючей, полной заразы тюрьме парохода в Ботани-Бей, у нее было много времени, чтобы мысленно вернуться к событиям того дня, когда она сбежала из дома священника. Иногда она недоумевала, как можно было поддаться безумному порыву, порожденному уязвленной гордостью и разочарованием, — она проклинала себя за глупость, которая позволила ей рассматривать три гинеи сэра Джеффри как собственные деньги, которыми она может распоряжаться по своему усмотрению. Она отвергла мысль обратиться к Ричарду — он не присутствовал в суде и, разумеется, ничего не в силах сделать для облегчения ее участи. Она была так растеряна и разгневана, что больше видеть Ричарда не хотела.

Вскоре после приговора ее перевели из тюрьмы в Рае в Ньюгейт, где ей предстояло ждать отправки из Вулвича. Она быстро и жестоким путем познала законы этого нового мира; ни слабаки, ни дураки здесь не выживали, и она научилась, таким образом, не заботиться ни о ком, кроме себя самой.

Когда она сначала оказалась в тюрьме, у нее были только те деньги, которые ей удалось выручить за вещи, что ей позволили взять из Брэмфильда. Они слишком быстро кончились, и по прибытии в Ньюгейт ей целиком пришлось полагаться на милосердие безразличного тюремщика, который выдавал им пищу. Голод сделал из нее дикарку, но ей пока удавалось избежать единственного верного пути заработать деньги — проституции. Тюремщики это не только разрешали, но и поощряли, так как могли на этом заработать — это было для них наилучшим источником дохода. Но Сара видела, как женщины сходили с ума и умирали от последствий этого, и решила, что лучше еще немного поголодает.

За месяц пребывания в Ньюгейте ей удалось войти в доверие к женщине по имени Шарлотта Баркер, пожилой специалистке по подлогам, которая получила три года тюрьмы. Шарлотта жила шикарно, щедро оплачивала еду, которую приносили ей тюремщики, каждый день принимала посетителей. Она притащила с собой в тюрьму обширный гардероб и даже посуду для личного пользования. Сара выполняла кое-какие ее поручения: писала письма, стирала и чинила одежду. За это Шарлотта кормила ее и порой дарила ей деньги. Она не позволяла хорошо одетым мужчинам, которые ее навещали, общаться с Сарой, а та, в свою очередь, будучи сыта, радовалась, что к ней не приставали.

Через пять месяцев после ареста она получила письмо от Ричарда. Он написал ей из своего полка в Гэмпшире сразу по получении известия о приговоре. Письмо пропутешествовало месяцы, оно было адресовано в тюрьму в Рае, и множество жирных пальцев, через которые оно прошло, почти стерли ее имя. Она не могла себе представить, как оно вообще попало к ней в Ньюгейт, но, конечно, деньги, которые он упоминал, не дошли. Вряд ли можно было ожидать иного, если учесть, через какое количество воровских рук оно прошло.

Письмо Ричарда было криком отчаяния, которое вызвало в нем известие о приговоре, и он умолял ее написать и сообщить, чем он в состоянии ей помочь. Но ужас его не был достаточно силен, чтобы скрыть те сомнения, которые он ощущал: вопрос о ее виновности или невиновности вообще не был затронут. Сара сразу же поняла, что он поверил в ее виновность и заставил себя написать письмо, чтобы укрепить пошатнувшуюся веру. Письмо было добрым и нежным — письмо друга, но не возлюбленного.

Она тщательно сложила засаленную бумажку и отправилась к Шарлотте Баркер, чтобы упросить ее написать Ричарду в Гэмпшир, что Сара Дейн уже отбыла в Ботани-Бей.

Она ощутила удивительное спокойствие, когда письмо было написано и отправлено. После этого она старалась не думать о Ричарде и частично ей это удалось. Ее поглощала постоянная забота о том, чтобы выжить, и мир Брэмфильда и Ричарда как-то померк: ей все реже снились извилистые дорожки над плотиной, крики чаек над морем. Грубая действительность тюремной жизни сама по себе прекрасно заслонила прошлое: Саре даже не верилось, что она когда-то знала таких людей, как ее отец или Ричард Барвелл.