Волна, которая ринулась на рифы, была выше всех своих сестёр: она закрыла небо…

Вдруг где-то близко застучал мотор. Огибая рифы, шёл баркас, в баркасе сидели солдаты с карабинами и однорукий.

— Ну, надумал? — спросил однорукий.

Гриша не ответил. Он даже не слышал вопроса. Вода залила уши, и в ушах пело море.

Солдаты стали втаскивать Гришу на борт баркаса. Вахмистр обнажил шашку…

«Нет уж, лучше море, — подумал Гриша, когда металл клинка коснулся тела, — роднёй как-то…» — И потерял сознание…

Вахмистр шашкой перерезал провод, которым был обмотан Гриша.

— Везучий парень, — сказал однорукий. — Если не сдохнет, будет жить.

Гриша очнулся, когда солдаты, вытащив его из баркаса, швырнули на палубу «Джалиты». Он не увидел в море рифов. На этом месте плясали волны — шторм вовсю разыгрался, и призрачные острова исчезли…

Однорукий оставил на «Джалите» часового. Поглядев, как Гриша ползает по палубе, раскорячась подобно крабу, часовой беспечно уселся у фальшборта в обнимку с карабином. Руки «для сугреву» он спрятал в рукава.

А Гриша, цепляясь за принайтованные детали оснастки, заполз в жилую рубку, где сразу задвигался живей, отыскал свой разграбленный сундучок: все вещи переворошили при обыске, но, слава богу, не изъяли то, что искал Гриша, — клеёнчатый водонепроницаемый кисет…

Часовой стерёг лишь тот борт «Джалиты», что примыкал к мосткам. Он не мог себе представить, что Грише ещё не надоело купаться. Да Гриша и сам бы не поверил, что у него хватит на это духу. Но вдруг он вспомнил старую уличную погудку «Мокрый дождя не боится», и на мгновение ему стало даже смешно.

Часовой чиркнул спичкой, укрыл пламя от ветра в лодочке из ладоней и стал прикуривать. В этот момент он видел только уютно освещённую лодочку ладоней, огонёк, кончик цигарки, ощущал тепло и вкус махорочного дымка, а Гриша, преодолевая дрожь, сползал в ледяную воду с противоположного борта…

День этот был ветреный, но солнечный. Мария Станиславовна вывела детей на прогулку. В санатории оставался только Коля. Тот самый паренёк, с лицом, тронутым оспой, которого чуть не свергли при «сахарном» бунте. Коля оставался за всех: и за сторожа, и за дворника, и за посудомойку. Зато остальные могли гулять. Они шли вдоль моря по мелкой гальке пляжа. Шли чинно парами, держась за руки. У всех шеи бережно закутаны кашне.

— Не надо спешить, — говорила Мария Станиславовна, — дышите ровно. Серёжа, не подходи близко к морю — ноги зальёт. Олюня, дыши только носом. Серёжа! Я тебя в другой раз не возьму на прогулку!

От запаха моря и йода у Марии Станиславовны закружилась голова. А может, и от того, что она ограничивала себя в еде: детям не хватало. Мария Станиславовна присела на обкатанный морем камень, который откололся от большого валуна, скатившегося с горы в незапамятные времена. Теперь он лежал наполовину на пляже, наполовину в море, похожий на серого мешковатого бегемота.

Дети разбрелись по пляжу. Они искали камешки. Олюня нашла камень с дырочкой.

— Это куриный бог, — объяснил ей Серёжа. — Надень на ниточку и носи на шее.

— Да, — сказал Андрей, — куриный бог от всего помогает.

— Кроме болезни, — возразила Олюня, — от болезни помогает только Мария Станиславовна.

«Если бы, — подумала Мария Станиславовна, — если бы это было так».

Вдруг из-за валуна-«бегемота» выскочила Райка, старшая девочка, её постоянная, верная помощница. Она в волнении жадно хватала ртом воздух:

— Там… там…

— Не смей дышать ртом! — закричала Мария Станиславовна. — Ноябрь месяц!

— Там утопленник!

Мария Станиславовна бросилась за угол валуна.

— Я сама! Никому не подходить!

Но все уже были там. Человек в мокрой одежде лежал под нависшим краем валуна — под брюхом «бегемота», уткнувшись носом в гальку пляжа. Клочья водорослей и мелкие ракушки запутались в его волосах.

Мария Станиславовна, присев рядом, подняла и положила к себе на колени тяжёлую руку, стала нащупывать пульс.

— Не надо, — пробормотал «утопленник», — я живой.

Гриша открыл глаза и увидел огненный венчик в стеклянном пузыре под белым эмалированным абажуром.

Лампа на сложной системе блоков и шнуров с противовесами проплыла в воздухе и зависла под Гришиным изголовьем.

Гриша увидел лицо Марии Станиславовны и зажмурился: сверкающий диск на её лбу ослепил его.

Металлической лопаточкой она разжала Грише рот, солнечный зайчик осветил горло.

— Скажите «а».

— А-а-а…

Мария Станиславовна сдвинула одеяло, обнажив Гришину грудь с его «государственным гербом»: русалкой в кольцах удава. Она приложила стетоскоп к животу русалки:

— Дышите!

Дыхание у Гриши было мощное и чистое: как будто море перекатывает гальку пляжа.

— Не дышите!

Трубочка была деревянная, короткая. Голова Марии Станиславовны почти касалась Гришиной груди, и от этого сердце стучало округло, громко.

— Малярией болели?

Гриша болел тропической малярией.

— Д-да…

— Ну вот: спровоцировали приступ. Температура подскочила. Даже бредили. Но организм у вас!.. — Она сунула Грише градусник под мышку и бережно, как археолог античную статую, укутала Гришин выпуклый торс. — Кто же купается в ноябре?

— Кто вам сказал, что я купался?

— В волосах была тина, как у утопленника. Еле вычесали.

— Где мои вещи?

Гриша поспешно сел, свесив на пол голые ноги.

Мария Станиславовна открыла тумбочку:

— Вот. Рая все высушила, даже отгладила… Но вам ещё следует лежать.

Гриша стал быстро одеваться. В кармане пиджака нащупал свой клеёнчатый кисет: слава богу, цел.

— Решайте, Мария Станиславовна, вы уходите со мной на «Джалите» или нет?

— С кем это с вами я должна уходить? Вы ведь не тот, за кого себя выдавали, не грек Михалокопулос, не торгуете коралловыми островами, даже разговариваете без акцента.

— Да уж нечего темнить. Помните, как вы жили на даче в Кореизе? Сандалики у вас тогда были из лосиной кожи с дырочками. Не помните?.. И ворону не помните? Ручную ворону с перебитым крылом? Она клевала вам ножки сквозь дырочки, а вы слезами садик поливали… Значит, не помните меня? Гришей меня звали. Гришуней, Гриней, Грицком. Из-за палисадничка бросал в ворону палку.

— Ворону вспомнила. Ужасная птица.

— А меня забыли, значит? Где уж тут запомнить! Ваш папаша профессор и генерал, а я был рыбацкий хлопец. Ходил босой, бычков к вам носил продавать вяленых.

— С тех пор, значит, и пристрастились к коммерции?

— Коммерции? — Гриша не сразу понял. — А-а… Так то грек был коммерсант, а не я.

— А кто нам достал сахар? Сразу целый мешок! Дети забыть не могут. У вас это как в цирке получилось: фокус-покус!

Гриша невесело усмехнулся:

— Такой коммерции меня жизнь научила, Мария Станиславовна. Она ещё и не тому научит. А вообще какой я коммерсант? Я матрос. Был русским моряком. Плавал на пароходах русского торгового флота. А где они теперь, пароходы?.. Где «Добрфлот»? Где Черноморо-Балтийское пароходство? Где суда частных фирм? «Мишурес и сыновья» из Одессы — и те обмишурились. Последний их пароход «Спиноза» в Константинополе к стенке присох. Белые угнали русские пароходы за границу. А экипажи заблудились в иностранных портах, и я с ними. Все, что нам осталось от России, — «Русское каботажное бюро» с конторами в Ливерпуле и Константинополе, биржа морских извозчиков «кому, что, куда».

— А почему бы вам не вернуться в Россию?

— Кем я тут буду без флота? «Матрос с разбитого корабля»? Такая дразнилка была у пацанов, если помните. Кому я здесь нужен, когда голод и холод, тиф и война?

— Я вот, женщина, прожила здесь самое трудное время, а вы — мужчина, моряк.

Гриша смотрел в сторону. Он явно что-то не договаривал.

— Ну ладно, — сказал он наконец. — Я моряк. А знаете, что для моряка в жизни главное? Думаете, море?