Севастопольская гарнизонная гауптвахта воздвигнута не по безымянному проекту какого— то авторского коллектива какой— то там архитектурной мастерской. Командование тыла пригласило опытного градостроителя, женщину, вложившую в проект всю ненависть к иному полу. Впоследствии, правда, на листах ватмана появились кое— какие изменения, офицерская часть гауптвахты стала менее похожей на тюрьму, а камера младшего офицерского состава превратилась в просторный номер гостиницы при доме колхозника. Объяснялось это тем, что в поисках верных решений архитекторша пустилась в вояж по всем гауптвахтам Черноморского флота и надолго застряла в Новороссийске, где на губе встретила и с «нечеловеческой силой» полюбила штурмана дивизиона торпедных катеров. Благодаря штурману и были внесены кардинальные изменения в первоначальный проект. Но уж самоуправления камера севастопольской гауптвахты добилась тяжелой, многолетней, изнурительной борьбой с комендантом гарнизона, и старшим в камере становился не тот, на кого указывал караульный начальник (карнач), а офицер, выдвинутый на этот пост открытым голосованием, но без широкого демократического обсуждения кандидатуры.

Такую справку получил от бывалых линкоровцев Олег Манцев, когда покидал корабль с запиской об арестовании в кармане рабочего кителя. Это была пятая гауптвахта в его жизни, и он хорошо знал, что заведения, где содержатся под стражей военнослужащие, с течением лет всегда обрастают легендами, слухами, анекдотами. Начальников этой севастопольской гауптвахты можно было обвинять в чем угодно, только не в формализме и бездушии. Манцева они приняли, хотя в справке о снятии его с корабельного довольствия стояла дата двухмесячной давности. Закрыли они глаза и на то, что незаполненной была строчка в записке об арестовании, и все, в том числе Манцев, были в неведении, за что он получил 5 (пять) суток. Подобная неряшливость в оформлении важных документов, сурово заметил принимавший Манцева майор, позорит доброе имя линейного корабля, ставит под сомнение его успехи в боевой и политической подготовке. Камера приветливо встретила Олега Манцева. Пять суток ареста да всего— то от старшего помощника — это слишком банально, интереса не вызвало. Олег бухнулся на нары и хорошо поспал. Дух братства и уважения к падшим царил в камере, вольную беседу офицеры перенесли в коридорчик, чтоб заморенный службой лейтенант плавсостава мог выспаться и вернуться к нормальному человеческому общению. Главенствовал в камере капитан из береговой артиллерии. Он толково разъяснил Олегу правила поведения, проинструктировал, что можно делать, а чего нельзя. Потом Олега любезно пригласил к себе капитан 2 ранга, единственный узник камеры старшего офицерского состава, командир подводной лодки, на пять суток арестованный комендантом за нарушение формы одежды. (Старпомов и командиров обычно отправляли на отсидку в Симферополь, но этот командир только что прибыл из Владивостока, экипажу лодки представлен не был, потому и содержался в Севастополе.) Подводник живо интересовался делами флота, расспрашивал Манцева о командире корабля, старшем помощнике, замполите, и Олег дал блестящую характеристику своим начальникам. От книг не отказался, взял Диккенса, но не читалось, не читалось на гауптвахте: столько интригующего, любопытного вокруг! Окна камеры выходили во дворик гауптвахты, лишенный растительности, будто специально вытоптанный солдатскими сапогами. У полосатой будки маячил часовой, осаживал и одергивал офицерских жен с передачами, карнач позволял офицерам на десять — пятнадцать минут выйти за будку. Передачи Олегу не нужны были, и никого он не ждал. Перед губою забежал к Алке в кондитерскую за редкими в Севастополе папиросами ленинградской фабрики имени Урицкого, но так и не сказал, куда идет. Еще до ужина власть в камере перешла в более достойные руки. Комендантский газик бибикнул часовому, ворота распахнулись, газик подрулил к крылечку, из машины вылез корабельный старший лейтенант. Он улыбался в некотором смущении, как человек, нечаянно причинивший неприятности вежливым и добрым хозяевам. Скромно вошел в камеру, представился: крейсер «Кутузов», командир 2-й башни, 10 суток ареста. Рассказал, как мирно шел по Большой Морской, держа курс на кинотеатр «Победа», как догнал его патруль и сообщил, что он арестован за попытку дискредитировать руководство. Уже в комендатуре, где заполнялась записка об арестовании, ему стало известно, что минут за десять до задержания некий старший лейтенант догнал на такси шествовавшего по проспекту Нахимова начальника штаба эскадры, поравнялся с ним и крикнул «Вольно!» — Значит, — подвела итог камера, — десять суток? — Да. — И начальник штаба эскадры? — Так точно… Раздались аплодисменты… И глава камеры сложил с себя полномочия, передал их командиру 2-й башни «Кутузова», представил ему офицеров. Подводник покинул свою каморку, застегнул пуговицы кителя, доложил о себе с предельной лаконичностью: «Комендант, пять суток, форма одежды». Командир башни недавно прибыл с Севера, рассказал о столкновении крейсера с эсминцем, приводил известные ему детали. После ужина камера устроила разбор чрезвычайного происшествия. Капитан из батальона связи снял с правой ноги сапог, Манцев одолжил ботинок, и на этих макетах разыграли все эволюции крейсера и эсминца. Больше половины камеры — из плавсостава, офицеры вникали во все тонкости маневрирования, в последовательность сигналов; за справками по правилам совместного плавания обращались к Манцеву: воспитанник Милютина как— никак, а командир линкора и старпом его — лучшие на флоте знатоки ПСП, вахтенных своих они поднатаскали.

С заключительным словом выступил подводник. — Друзья мои! — с чувством произнес он. — Получая в Москве назначение, я ознакомился с обширными материалами по данному ЧП и вынужден сейчас признать: эти макеты, этот планшет, — капитан 2 ранга ткнул пальцем в сапог и ботинок на некрашеном полу, — дали более объективную, более достоверную и более квалифицированную трактовку происшествия. Благодарю вас. Весьма рад, что превратности службы свели меня с истинными специалистами. На нарах уже, после отбоя, целый час отвели под знаменитую военно— морскую травлю, фантастическую смесь небывальщины, оголтелой лжи и абсолютной правды. Спали крепко и беззаботно. Утром кутузовец организовал приборку и проветривание, придирчиво осмотрел подчиненных, кое— кому посоветовал не забывать о бритье. Построил офицеров, когда пришел карнач со списком благополучно отбывших наказание. Камера поредела, чтоб пополниться. Бразды правления твердо держал в руках командир 2-й башни, никто из пришедших не мог похвастаться тем, что отмечен благодатью лица более высокого, нежели начальник штаба эскадры… Манцев дочитал Диккенса, раскрыл Тургенева. Когда выходил в коридорчик покурить, бросал осторожные взгляды на новичка, старшего лейтенанта с «Бойкого», командира зенитной батареи. Тот сидел на корточках, курил беспрестанно, ничего не говоря, ничего не видя и ничего не желая видеть, — весь подавленный какими— то свалившимися на него бедами. Капитан 2 ранга, дотошно вникавший во флотские дела, навел обстоятельные справки и шепотом, в своей камере, прикрыв дверь, поведал Манцеву о событиях, приведших командира зенитной батареи «Бойкого» на гарнизонную гауптвахту, и в событиях этих Манцев ничего оправдывающего не находил. Вчера во время учебной минной постановки от болей в животе скорчился наводчик спаренной 37— миллиметровой установки — приступ аппендицита, как выяснилось позднее, и командир зенитной батареи разрешил матросу спуститься вниз, в лазарет, за что командиром эсминца Жилкиным был арестован на 5 суток. Розовый шрам вспомнился Манцеву, хамские какие— то выкрики, накаленные ненавистью глаза, обещание сбросить в воду, за борт… Больших трудов стоило ему сказать и себе, и капитану 2 ранга, что Жилкин прав. При минных постановках — повышенная готовность всей артиллерии, зенитной — особенно, на палубе ведь мины со взрывателями. Да, боевая тревога, все люки и горловины задраены, и все же матроса можно было подменить наводчиком из другой боевой смены и только тогда разрешить ему уход с боевого поста. — Но аппендицит! Капитан 2 ранга втягивал Манцева в обсуждение того, что, наверное, давно решено было обоими, что до них еще доказано было практикою, войною. — Бой, — сказал Манцев. — Грохот выстрелов, огонь. Уверяю вас, боли от аппендицита мгновенно исчезнут. Опасность мобилизует, загоняет все болезни вовнутрь, глушит их… — У вас были подобные случайна корабле? Подобных случаев на батарее не было, но в КДП не почитаешь Диккенса и Тургенева, за стереотрубой мысленно проигрываются все варианты. Он и жалел зенитчика, и не жалел… Зенитная батарея — самое многочисленное подразделение эсминца, самое загруженное корабельными делами, и в 1-й бригаде повелось: помощниками командиров кораблей назначать командиров зенитных батарей, не менее трех лет прослуживших на должности, самой уязвимой, самой неблагодарной. Невероятно, и все же надо верить: ему, Манцеву, отчаянно повезло, в конце декабря его назначат помощником командира эсминца. Проныра Дрыглюк нашел земляка в секретной канцелярии линкора, узнал то, чего не знает пока никто: Милютин и Валерьянов пишут характеристику, командира 5-й батареи решено вознести высоко. «Достоин повышения. Целесообразно использовать на должности помощника командира эскадренного миноносца нового проекта — для более полного выявления командных качеств». Голова закружится от таких слов, и тем не менее командир линкора характеристику не утвердил, потребовал такого набора слов, чтоб в отделе кадров доподлинно знали, кого именно надо отправлять туда, где строятся новые эсминцы. Не бывать, наверное, жилкинскому зенитчику помощником командира, и его ли одного винить. Из окон камеры не утрамбованный сапожищами дворик виделся, а вся эскадра, весь флот с его разнообразным хозяйством. Кого только не вмещала гауптвахта — и проворовавшихся интендантов, и промасленных механиков, и летчиков, и связистов; притопал бравый начфин полка, махнул рукой — и по камере веером разлетелись карты, сложились в воздухе и целенькой колодой упали на столик. «Метнем, ребятишки?» Перед ужином зенитчику разрешили свидание, к нему пришел замполит. Камера прильнула к окнам, давала вольные пояснения к жестам и позам. Кажется, у зенитчика появились надежды на то, что промашка его забудется к осени. Но вообще— то, — камера была единодушна, — не приведи господь получить назначение к Жилкину: любого умотает! Спать легли рано и были разбужены таким грохотом, что, казалось, в коридоре взорвалась мина. Не сразу сообразили, что сработала сигнализация, на бетонный пол рухнула связка металлических предметов, предупреждая камеру о том, что кто-то ломится в дверь офицерской гауптвахты. Начфин метнулся к бачку с водой — перепрятывать карты. Все вскочили. В коридоре творилось что-то невообразимое. Кого— то, руками и ногами упирающегося, тащили по полу, кто-то отборной руганью поливал коменданта. Залязгали запоры «холодной» — камеры, предназначенной для буйных и пьяных… Наконец человека вложили в «холодную». Еще раз отзвякала связка, на ночь пристроенная к ручке двери и полетевшая вниз, когда дверь эту начали открывать снаружи, — теперь ее отшвырнули в угол. Дверь с грохотом приложилась к косяку. Шаги удалились. Камера настороженно молчала. Сатанинский смех раздался из «холодной». Узник хохотал так, что мертвый заулыбался бы. Старший камеры спрыгнул с нар. — Не псих ли?.. Надо врача вызвать! Хохот увял. До камеры донеслось: — Эй, братья по крови и духу! Темницу отворите! Отворили. Ввернули лампочку поярче и при свете ее увидели капитана, морского летчика, трезвого и уже злого, отсмеявшегося. То, что рассказал он, швырнуло камеру на нары, офицеры хохотали, повизгивая. «О, небо!» — восторженно простонал кто— то, вскакивая на ноги и потрясая кулаками. Морской летчик возвращался из театра, спешил на Графскую, откуда ходили катера, и на площади перед штабом флота едва не наткнулся на странную процессию. Во главе человек в штатском, по обе руки его — командующий флотом и начальник штаба флота, далее член Военного совета, начальник Политуправления, командующий эскадрой, два генерала, звезд на погонах, короче, было много больше, чем можно себе представить, на небо глядя. Первой мыслью капитана было: ретироваться, дав задний ход. Но взыграло самолюбие, к тому же трезв, одет строго по уставу, не придерешься. Отступил в сторону, развернулся, руку к головному убору, глаза на человека в штатском. Тот его заметил, поманил к себе, поговорил с ним о службе, о Севастополе, увлекся вдруг и выразил желание продолжить беседу завтра, в десять утра, на штабной яхте. Летчик возразил: к десяти утра он никак не может быть, служит отсюда далековато. Человек, к каждому слову которого прислушивались адмиралы, проявил высочайшую государственную мудрость: «А надо ли вам возвращаться в часть?.. Уж мы с командованием ее как— нибудь договоримся. В городе оставайтесь… Вы уж, — обратился он к командующему флотом, — вы уж пристройте его в городе на ночь, чтоб он утром ко мне поспел…» Командующий флотом выразил полное согласие и — командующему эскадрой: «Пристройте его на ночь…» Командующий эскадрой — начальнику штаба эскадры, теми же словами, тот — помощнику своему, помощник — следующему. Капитана передавали из рук в руки, пока он не оказался в распоряжении какого— то плюгавенького лейтенанта. Из— под земли выросли богатыри, схватили капитана, бросили его в подкативший грузовик и — сюда, на губу. Приступ веселья кончился. Стали гадать, кто такой человек в штатском. К единому мнению не пришли, но ориентировочно предположили, что он выше Министра. А раз так, то смена власти в камере произойти должна немедленно. Морской летчик порядки на гауптвахте знал, к повышению отнесся серьезно, арестованных принял по счету. Капитан 2 ранга испросил у него разрешение ночевать в камере младшего офицерского состава — за компанию, так сказать, — и получил «добро». Расшалившийся начфин хотел было расписать пульку, но попытку эту капитан пресек решительно. Спать, приказал он, спать. На ручку двери вновь навесили громыхающую гирлянду. Капитан 2 ранга пристроился с самого края, чтоб при первом же сигнале опасности переметнуться в свою камеру. Приоткрыли форточку, свет выключили. Ворочались, вздыхали, поругивались. Не спалось. До кого— то вдруг в полном объеме дошел комизм ситуации — и он рассмеялся, визгливо, запоздало, сдавленно. Камера вновь развеселилась. Потекли разговоры. Кромешная тьма позволяла говорить как бы не от себя, а от имени некоей группы единомышленников. Капитан из стройбата заявил, что цемент надо подвозить вовремя. Офицер с кораблей на приколе предупредил парторганизацию судоремонта, что так дальше жить нельзя. Посланец артотдела обратил внимание общественности на то, что флагарт эскадры — это голова. Вдруг кто-то пожаловался: с увольнением на эскадре — бардак, не знаешь, что и говорить матросам; недавно на одном совещании вместо «увольнение на берег» какой— то лохматый кретин употребил «временная отлучка с корабля», боятся слова даже, вот до чего дошло. С другого конца нар поступило авторитетное возражение: не бардак, а полный порядок! Дано матросу служить пять лет — пусть и служит, не отходя от казенной части орудийной установки. И точка, ша! В завязавшемся обмене мыслями неожиданно возникло: кто-то на эскадре увольняет все 30%. Одно время считали, что безумец — с линкора, но у линкоровцев спрашивали, и те отрицают. Недавно отрядили делегацию на линкор, перенять опыт захотели, так дальше юта не пустили. — А я знаю, зачем тот тип увольняет по уставу, — произнес кто-то мечтательно. — Он в запас хочет. Но без дерьма. Обычно как — надо себя облить помоями, в запас не уволят без формулировки: «Ценности для флота не представляет». И в характеристике такое, что на гражданке в дворники не пустят. Нары усомнились: смысл в чем, смысл? — А в том, что джентльменское соглашение между типом и командующим. Я начинаю увольнять по— старому, а ты уж, будь добр, выпусти меня на гражданку чистеньким. Соответствует действительности — к такому выводу пришли на нарах, но тут подал голос — впервые причем — командир зенитной батареи «Бойкого». — А чего гадать— то?.. У него и спросите, у Манцева. Он увольняет. Нары затаились. Ждали ответа. Прозвучал он не скоро. — Увольняю и буду увольнять, — сказал Олег Манцев. — И не потому, что бегу с флота. А наоборот: хочу служить. По присяге. Вы бы вспомнили день и час, когда перед строем обязывались… И проваливайте. Сами знаете, куда и к кому.. Он повернулся на другой бок и заснул. Потягиваясь и позевывая, встретила камера новый день жизни и службы. Шмыгая по полу ботинками, поплелась в умывальник. Карнач явился ясным солнышком, развеселым молодцом. Постарался не заметить, что «холодная» пуста. Выразил удивление: в камере нет порядка, а ну— ка постройтесь, кто старший. — Старший камеры, жду рапорта!.. Все молчали. Шнуровавший ботинки Олег недоуменно поднял голову. Все выжидательно смотрели на него. Он быстро затянул шнурки, завязал их, выпрямился, ожидая команды старшего. Пальцами прошелся по пуговицам кителя. Все смотрели на него. И Олег оглядел камеру. Неужели ночью увезли морского летчика, отпустили не только артиллериста с «Кутузова», но и зенитчика с «Бойкого», арестованного Жилкиным? Хотя вопрос о том, кто выше — Милютин или Жилкин, — надо бы обсудить всем коллективом. Но нет, все на месте, и капитан морской авиации смущенно развел руками, показывая тем самым, что не вправе занимать в камере должность, которая предназначена отныне только одному человеку в Военно— Морских Силах СССР, то есть Манцеву. Олег побледнел. Оправил китель. — Товарищи офицеры!.. Становись!.. Спустя час его досрочно освободили, что было отнюдь не редкостью на гауптвахте: корабли, уходя в море, подчистую выгребали из камер старшин и матросов, заодно прихватывая и офицеров. Спеша на родной корабль, Олег на такси подлетел к Минной стенке и опоздал: линкор еще ночью ушел в море. Никто не знал, когда он вернется в базу, даже капитан 2 ранга Барбаш, поймавший Олега на стенке и употреблявший в разговоре с ним такие вежливые обороты, что Олег сгоряча решил было, что Барбаша не раз заточали в камеру гауптвахты, порядки на ней он знает и Манцева поэтому признает старшим и на Минной стенке. «Живите, лейтенант!» — заключил беседу Барбаш, возвращая Манцеву тщательно изученную им записку об арестовании. Рядом со штабом флота — кафе, всей эскадре известное, эскадра же и дала ему название — «Военная мысль». Здесь кое— что прояснилось, официантки сообщили, что линкор определенно вернется в базу сегодня, до полуночи, он рядом, в районе боевой подготовки. Поневоле пойдешь к всеведущей Алле. Он сидел за ширмочкой, видел в прорези ее красивые и ловкие руки. Алла сортировала по вазочкам конфеты, длинным черпачком выскабливала мороженое из обложенного льдом корыта, позвякивала фужерами и воспитывала Олега. Пора становиться взрослым, наставляла она, не отходя от буфетной стойки. Думать о будущем, выгодно жениться, в городе появилось много девушек, отцы которых вызволят легкомысленного зятя из проруби, в которой он пускает пузыри; Люся Долгушина, к примеру, студентка первого курса, единственная дочь, любимое чадо, папаша ее — мужчина высокого полета, не далее как позавчера любезности здесь расточал, не набивался, нет, но сразу видно — не оплошает… Олег ерзал, почти не слушал, терпел, знал, что Алке надо выговориться. Ему сейчас не до будущего, ему бы поскорее на линкор попасть. Ноги гудели от желания куда— то бежать сломя голову, без оглядки, — с того момента, когда безмолвным голосованием его признали старшим в камере. Бежать и прятаться, укрываться — немедля, пока не поздно. А ширмочка — не защита от неведомой опасности. На линкор, только туда, главный броневой пояс 225 миллиметров толщиною, боевая рубка еще толще. На линкор! Где какой офицер служит — об этом можно узнать в «Старом Крыме» у Светки, кто когда приходит в бухту — это только она знает, Алла, которая сейчас расписывает жизнь Олега на двадцать лет вперед. К новому году — женитьба на Люсе Долгушиной, потом — перевод на «Безукоризненный» или «Безупречный», помощником командира эсминца, «королевская» бригада должна пополниться новым принцем крови. Олег, ворковала Алла, не будет забывать ту, которая любит его и прощает ему все, даже эту дохлую глисту Дюймовочку. Кстати, ключ от квартиры она теперь прячет в щели под почтовым ящиком, а сегодня думает закрыть кафе пораньше… — Когда придет линкор? — спросил Олег таким голосом, что Алла поняла — отвечать надо. — В шестнадцать ноль— ноль. Олег глянул на часы и побежал к троллейбусной остановке. Никто на линкоре не спросил Манцева, где он пропадал двое суток. «Здравия желаем, товарищ лейтенант!» — весело отбарабанили матросы, когда он проходил каземат, торопясь к трапу, в каюту No 61, в спасительное убежище.