-- Молодец, живучий, -- погладил я Пирата по загривку. -- Лукса, а сухожилия ведь толстые, как же вы из них тонкие нитки делаете?

-- Что непонятного? Высохшие жилы видел? Они на тонкие стрелки сами делятся. Бери их и скручивай нитку. Хорошие нитки с ног получаются. С хребта тоже неплохие, но слабже.

Было уже около десяти вечера, когда мы услышали приближающийся ритмичный скрип легких шагов. Возле палатки они замерли.

-- Кто там? -- спросил я.

-- Своя, своя люди, -- негромко и спокойно ответил голос. Послышалось, как пришедший тщательно отряхивается от снега.

-- Нибида эмэкте? -- повторил вопрос Лукса.

Вместо ответа полог палатки распахнулся и в черном проеме показался удэгеец. Я сразу узнал вошедшего, хотя шапка-накидка, редкие усы и бородка были покрыты густым инеем, белизна которого резко контрастировала со смуглой кожей и карими глазами. Это был Одо Аки- дедушка Аки. Губы его, склеенные морозом, разошлись в приветливой улыбке.

- Багдыфи! Би мал-мало гуляй. Отдыхай ноги надо, - на смешанном языке тихо проговорил он.

- Багдыфи, багдыфи, - ответил Лукса.

Я пересел к выходу, подбросил дров в печку. Ахи устроился на освободившееся место и, украдкой поглядывая на меня, стал выдергивать из бороденки ледышки.

- Ноги туда-сюда мало ходи, - посетовал он.

Я сочувственно кивнул, а про себя подумал: "Вот это "мало ходи" - в семьдесят восемь лет прошел двадцать пять километров от своей зимушки до нас по труднопроходимым торосам Хора!"

Переведя дух, Аки разделся. Улы и верхнюю одежду закинул на перекладину сушиться. Лукса налил ему наваристого бульона, достал из кастрюли мяса и подал кружку с разведенным спиртом. Узенькие глазки старика сразу оживились и заблестели:

-- Айя! Асаса! Однако не зря ходи к вам.

Приняв "разговорные капли", он совсем повеселел. Простодушный, доверчивый, никогда не унывающий старик с по-детски ясной и чистой, как ключевая вода, душой был одних из тех аборигенов Уссурийского края, которых описывали еще первые исследователи. В его суждениях отражалась история и мировоззрение маленького лесного народа. (Лукса был на двадцать два года моложе. Его поколение во многом уже утратило самобытность своего племени.)

Познакомился я с Оде Ахи в Гвасюгах еще до начала охотничьего сезона, когда пополнял свою этнографическую коллекцию. К тому времени у меня уже были интересные приобретения: копья разных размеров, деревянный лук, стрелы с коваными наконечниками, женские стеклянные и медные украшения; охотничья шапка-накидка и ножны, расшитые разноцветными узорами. Прежде удэгейцы на своей одежде всегда вышивали цветные орнаменты с тонким изящным рисунком. Глядя на эту вышивку, не перестаешь восхищаться мастерством и высоким художественным вкусом вышивальщиц. Колоритнейшие вещи! К сожалению, в Гвасюгах оставалось всего несколько старушек, владеющих этим искусством, но и те из-за слабого зрения теперь вышиванием почти не занимались. Находок было немало, но я лелеял надежду обогатить коллекцию настоящим шаманским бубном. Такой бубен в стойбище был только у Ахи.

Идти к местному старейшине одному было неловко и я уговорил Луксу проводить меня. Постучались. Хозяйка провела нас в дом. Оде Ахи сидел на низкой скамейке и укладывал сухую мягкую травку хайкта в улы. Маленький, с невесомым телом старичок смотрел прямо и открыто. На мою просьбу ответил категорическим отказом и даже убрал с полки сэвохи - деревянные изображения удэгейских духов. И только после долгих переговоров с Луксой он согласился лишь показать бубен.

Достав берестяной чехол из-за шкафа, Оде вынул из него свою реликвию. Любовно погладил тугую с заплатами шхуну и несколько раз с расстановкой ударил по ней подушечками пальцев, жадно вслушиваясь в вибрирующие звуки. Мы притихли.

Держа бубен на весу, с помощью двух скрещивающихся на середине ремешков, сплетенных из сухожилий, старик погрел его над плитой. Взял в руку геу -- кривую колотушку, обтянутую шкурой выдры и начал священнодействовать. Раздались звуки низкие, мощные. На душе стало тревожно. Мной овладело смятение и странная готовность повиноваться, идти туда, куда позовет этот потусторонний гул. Казалось, что я слышу зов предков, давным-давно ушедших в иные миры.

Убедившись, что Ахи с бубном не расстанется, мы извинились я попрощались. Уже на улице Лукса рассказал мне, что в Гвасюгах не раз бывали всевозможные экспедиции, но этот бубен Ахи так и не отдал никому и продолжает потихоньку шаманить.

Забегая вперед, скажу, что весной после охоты все же удалось уговорить Ахи, и он отдал мне свой бубен. Последний бубен последнего удэгейского шамана. А в конце следующего сезона Оде перекочевал к "нижний люди": вышел из своего зимовья рубить дрова, взмахнул топором и упал навзничь -- сердце остановилось. Вероятно и бубен отдал, предчувствуя скорую "перекочевку".

Теперь эта реликвия висит у меня в комнате под черепом медведя. Иногда я снимаю бубен и, слушая глухие призывные звуки, вспоминаю Оде Ахи.

Всему этому суждено было произойти в будущем, а сейчас мы сидим все вместе в тесной палатке возле печки.

Я заварил свежий чай и разлил в кружки. Достал сахар. Ахи от него наотрез отказался:

-- Чай вкус теряй, -- заявил он.

Пили долго, не торопясь. Я расспрашивал Ахи о его жизни. Великолепная память старика хранила много любопытного.

Он в мельчайших подробностях описывал события полувековой давности, помнил названия речушек к перевалов, по которым ходил еще в начале века.

Когда разговор коснулся тигров, Ахи пожаловался:

-- Куты-мафа моя собака война объявил. Прошлый охота два ел. Теперь последний чуть-чуть не давил. Моя увидел -- ушел. Страх любит собака. Собака ест -- пьяный ходи.

-- А как думаете, Ахи, почему тигр на человека перестал нападать?

-- Моя так думай: люди закон прями, не убивай куты-мафа. Куты-мафа умный -- свой закон прими.

От такой неожиданной наивности я улыбнулся. Аки пристально посмотрел на меня.

-- Почто смеешься? Твоя не знай, как куты-мафа люди убивай. Много убивай. Теперь не трогай. Почему? Ты своя башка думай!.. Куты-мафа шибко умный, все понимай...