Выбираюсь наружу, коробки под рубахи – и дёру. Добегаем до забора, один за другим – в дыру, к железной дороге. За насыпью – Парк коммунизма: берёзы насажены, ивы, бузина. Ныряем в густые заросли – мы в безопасности. Валимся на траву, открываем коробки, запихиваем конфеты в хохотальник. Не по одной, сразу по нескольку штук. Сидим, смеёмся с набитыми ртами. День гаснет, а мы светимся от счастья светлячками! «Нашару» нарубались шоколада! Для нас это не кража вовсе – приключение. Мы не лакомство «спионерили» – партизаним так!

Успокаиваемся, приходим в себя. По дороге домой попадается дорожный знак, пуляем в него конфетками. На меткость!

День проходит, два проходит, три. Конфеты закончились: какие съели, какие раздали. Повторяем нашествие. В стене одну из досок оторвали снизу. Удобно: когда надо – отодвинешь, когда надо – закроешь. Целой оравой забираемся. До того хохочем в этом складе, до того нам радостно… Бродим из края в край, пинаем пустые коробки. Уже всё знаем, всё надоело. От приторных сладостей воротит.

Джуди читает на этикетке:

– «Халва… арахи-со-вая».

Открывает коробку – в пергамент завёрнут большой липкий ком. Измазавшись, вытаскивает, волочет его к проёму в стене, поскальзывается, халва вылетает из рук на пол – «бах!», куски – по сторонам. Мы с гоготом, воем сползаем по стене, утирая слёзы и постанывая.

Целый месяц продолжалась эта лафа. Куш сорвали знатный. Двор за это время покрылся разноцветными фантиками, словно ковром, от ирисок, карамели, благородных шоколадных. Многие таскали сласти домой, к столу. Я свою долю держал в сарайке, тихарил от отца. Знал: выпорет по полной программе. Конфеты у меня были везде: в посылочном ящике под потолком, в настенном шкафчике, на полатях. Они были раскиданы прямо по дивану, на котором я спал летом.

Не знаю, сколько бы ещё продолжались наши набеги, но вдруг в городской отдел милиции вызвали повесткой Сикосю, Кочкаря и Геру. Оказывается, Сикося сладким не ограничился: с зарецкими бичами сколотил компашку. Подломили вагон с сигаретами. Их захомутали. Дознались про конфеты. Завели дело, и всё, что висело нераскрытого, чего, может, пацаны и не трогали, списали на них. Сикосю определили в спецшколу на два года, Кочкаря и Геру поставили на учёт в «детскую комнату». Их родителям выписали штраф «двести рублей» – сумма огромная по тем деньгам. Геру отец отлупил ремнём так, что тот месяц потом хромал и при малейшем скоплении народа, приспустив штаны, навязчиво демонстрировал фиолетовую гематому в форме двух полушарий.

Нас не тронули. Маленькие ещё!

Сикося после спецшколы недолго был на свободе. В первый же месяц – грабёж, привод в милицию и – новый срок. Но уже в колонии. И пошёл он по отцовским стопам всё дальше, всё увереннее.

На том «конфетное дело» закончилось. Больше про склад мы даже не заикались. Все были напуганы: милиция… Что ты… Невольно пришлось повернуться лицом к пристойным, мирным занятиям. (Лозунг: «Энергию атома – в мирных целях!» – оказывается, сложили про нас.) Нет, до посещения библиотеки мы не опустились. Всей гурьбой пошли записываться на станцию «Юный техник», в авиамодельный кружок. Станцию я обожал. Заходишь: с порога аромат клея… Запах волновал, доводил в процессе творчества до эйфории. (В те года невозможно было представить, что балдеть можно от одного клея…)

Я начинал с постройки планеров. И если модель делал сам, сам с ней и выступал. Было к чему стремиться! Ребята постарше строили кордовые модели с дизельным двигателем. Объём в полтора кубика, два… самые большие – пять. Корд – это проволока. Самолёт управлялся двумя струнами, метров по тридцать. Двигатель заправляли эфиром. Для того, чтобы запустить, нужно было компрессию подвести вручную и резко крутануть пропеллер. Рывком. Палец частенько попадал под удар.

Идём после занятий домой, я вижу у Кочкаря под ногтями – иссиня-чёрные сгустки запёкшейся крови:

– Чё у тебя с рукой?

– Пропеллер разукрасил…

«Вот бы мне так!» – завидовал я.

…В 71-й школе, где училась вся наша честна-компания, ребята только с Тринадцатого. Все свои. А Саня, мой лучший друг, ходил до седьмого в школу № 6. Почему – не знаю. В той школе – отовсюду: и с Зареки, и с Черёмушек, и с Мурманки…

Хрящ был с Сулажгоры.

Чего он с нашим Саней не поделил – неизвестно. Детали никого не интересовали. Главное: конфликт возник – надо разбираться. Кочкарь объявил, чтобы никто из посторонних не впрягался, пусть дерутся один на один. Он назначил день, время, место сшибки – огороженный пустырь у автошколы, в субботу, в три.

Приходим: мы – своей компанией, они – своей «шоблой», как убеждённо считал Джуди. Закон железный: никто не встревает, никто не разнимает. Мы жмёмся к забору, бойцы выходят в центр площадки. Минут десять топчутся друг против друга, заводятся. Хрящ тянет на Саню, понт создаёт. Вначале, как принято, было слово:

– Чушок!..

– Не возникай…

Хрящ прёт буром:

– Ща в пятачину получишь…

Мы наблюдаем. В напряжении. Началось! Пару тычков в плечи, по животу… Саня рукой попадает Хрящу в лицо… Тот ножки подгибает и не от удара – нам со стороны чётко видно – от страха аккуратно падает на бок. Типа: лежачего не бьют. Всё. Кипиш окончен. Наши поздравления Сане. Расходимся. Была договорённость: дело на этом закрыть.

Прошло три дня. Хрящ оклемался, осмелел. Оборзел! Шурум-бурум. После школы с кирюхами подловили нашего Сашку и отволтузили, синяки по всему телу. Кочкарь к нему: «Малой, что случилось?». Тот и рассказал…

А вот это уже никуда не годилось…

– Говнотики! – непримиримым рефери выставил оценку Джуди.

– Ну, что… теперь будем разбираться по-другому… – Кочкарь поставил многоточие и ушёл.

Оказывается, он отправился поднимать всю Тринагу. От дома – к дому, от двора – к двору. Было объявлено: завтра в шесть идём «мочить» Сулажгору.

Наступило «завтра».

Ближе к вечеру стали собираться: где по десять, где по тридцать, а где и полсотни человек со двора. Кучками перетаптываются, ждут. Поступает команда – потянулись на Кутузовский пятак.

Толпа формируется, накапливается около тысячи человек. Точно, конечно, никто не пересчитывал, но площадь перед Круглым магазином забита. Народ пришёл не с ложками для манной каши: в руках велосипедные цепи, цепи от бензопилы «Дружба», солдатские ремни с залитой свинцом бляхой, просто колы. Чтобы ухватистее держать цепи – намотали изоленту. Время настаёт, двинулись. Впереди Кочкарь, рядом макухи с Григорьевского и Рыбинского дворов. Идём плечом к плечу. Не разбирая ни возраста, ни ранга. На равных. Бок о бок с парнями после армии – салаги. Идём молча, угрюмо, как на работу. Цель у всех одна. Голова извилистой колонны удавом перетекает сулажгорский переезд, а хвост ещё ползёт по Достоевской. Уличные фонари выхватывают из вечерних майских сумерек блики-чешуйки заточенных металлических прутов. Движение перекрыли. Редкие машины останавливаются. Водители из кабины не выходят, не сигналят. Чувствуют: если сейчас встать у нас на пути – прольётся кровь…

Малолетки ликуют! Что ты…

Я иду в колонне вместе со всеми и твёрдо знаю: иду в бой за правое дело.

Мы вошли в мятежный посёлок, сминая все надежды на мир. Махач назначен на площади перед магазином «Городок», но Сулажгора будто вымерла. Даже бродячие собаки слиняли. Агрессия находит выход в задиристых выкриках. Погромов не устраиваем, ограничиваемся демонстрацией силы.

Со стороны переезда заревели милицейские сирены. Кочкарь приказал сваливать. (Было ясно: победа за нами.) Мы с Саней ныряем под забор металлосклада, решаем переждать. Гул уазиков, нарастая, достигает высоты. Визжат тормоза. Беспорядочно хлопают дверки. По всей площади топот кованых сапог: «Кто не спрятался, я не виноват!». Трещит штакетник. Опять взвизгивает неугомонная сирена. В неё вплетаются крики, ругань, шумная возня.

Сирены, нарушая тишину, ещё долго носятся по ночному району.