Прошли эти секунды, корвет приподнялся и пошел тише. Шквал понесся дальше с той же быстротой, и туча и дождевой столб уже кажутся маленьким серым пятнышком на противоположной стороне горизонта.
Снова поставили паруса. Снова высокое голубое небо. Воздух полон острой свежести, какая бывает после грозы. Вымоченные насквозь матросские рубахи быстро высыхают под ослепительными лучами солнца, и только в снастях еще блестят кое-где, словно брильянты, крупные дождевые капли. Снова поставлен тент, защищающий головы моряков от палящих лучей, и снова матросы продолжают свои работы.
В одиннадцать часов раздается свисток боцмана и вслед затем команда: «Окончить все работы!»
Подмели палубу и наверх вынесли два брандспойта.
Вся палуба полна теперь голыми телами, на которые льются струи воды из двух брандспойтов, шланги которых опущены за борт. Раздается смех и фырканье. Каждый старается попасть под струю теплой (23—24°) океанской воды.
Наконец, окачивание окончено. Матросы одеваются, и тотчас же раздаются свистки, призывающие к водке и к обеду.
А старший штурман, в своем стареньком люстриновом сюртучке и в сбитой на затылок белой фуражке, уже с секстаном в руке ловит полдень. Ловит его и Ашанин. Помощник старшего штурмана, молодой прапорщик Мурашкин, отсчитывает в это время секунды на часах. То же делает для Ашанина гардемарин Иволгин.
— Стоп!
— Стоп!
Эти восклицания одновременно вылетают из уст обоих наблюдателей.
Степан Ильич машет своей сухой костлявой рукой, и на баке бьют так называемую «рынду». Это частый и долгий звон колокола, возвещающий наступление полдня.
Старший штурман почти бежит вниз в свою каюту, чтобы закончить утренние вычисления. Через пять минут у опытного Степана Ильича все готово: широта и долгота места определены, и сейчас все узнают, в какой точке земного шара находится «Коршун» и сколько он сделал миль суточного плавания.
Степан Ильич торопливо проходит через кают-компанию в капитанскую каюту, чтобы доложить капитану о широте и долготе и нанести полуденную точку на карту. Карты хранятся в капитанской каюте.
— За сутки 192 мили прошли, Василий Федорыч, — весело докладывал Степан Ильич.
— Отлично. А течением нас сколько снесло к осту[70] ?
— На 20 миль-с.
Старший штурман обвел кружком точку на карте и собирался было уходить, как капитан сказал:
— Вы ведь знаете, Степан Ильич, что я решил не заходить ни в Рио, ни на мыс Доброй Надежды, а идти прямо в Батавию… конечно, если команда будет здорова и не утомится длинным переходом.
— Как же, вы говорили об этом… Отчего и не сделать длинного перехода. В старину, когда парусники только были, и то делали длинные переходы, а паровому судну и подавно можно.
— То-то и я так думаю.
— Только бы у экватора не встретить большую штилевую полосу.
— Надеюсь, этого не будет, — отвечал капитан, — мы пересечем его, руководствуясь картами Мори[71] , в том месте, где штилевая полоса в этом месяце наиболее узка… Пробежим ее под парами, получим пассат южных тропиков и с ним спустимся как можно ниже, чтобы подняться в Индийский океан с попутным SW… Что вы на это скажете, Степан Ильич?
Капитан, сам отлично знавший штурманскую часть и не находившийся, как большая часть капитанов старого времени, в зависимости от штурманов, прокладывавших путь по карте и делавших наблюдения, тем не менее всегда советовался с Степаном Ильичем, которого ценил и уважал, как дельного и знающего штурмана и добросовестного и усердного служаку.
— Чего лучше… Я по опыту знаю, Василий Федорович… Когда я ходил на «Забияке», так мы тоже низко спускались, льды встречали. Зато, что прогадали на спуске, с лихвой выиграли при подъеме, имея почти постоянный бакштаг[72] до Индийского океана.
В это время вошел Ашанин.
— Ну, как ваша долгота и широта? — спросил капитан, заметив у Ашанина листок.
— Широта N 10° 20’ и долгота W 20° 32’, — отвечал Ашанин, посматривая на старшего штурмана.
— Совершенно верно-с! — подтвердил старший штурман. — Господин Ашанин вообще отлично делает наблюдения и вычисляет… хоть бы штурману!
— Ну, поздравляю вас, господин Ашанин. Степан Ильич скуп на похвалы, а вас хвалит… Очень рад… Хорошему моряку надо быть и хорошим штурманом. К сожалению, многие об этом забывают.
И, отвечая на поклон уходившего молодого человека, капитан прибавил:
— За обедом увидимся. Ведь вы сегодня у меня обедаете?
Едва только старший штурман показался в кают-компании, как со всех сторон раздались голоса:
— Сколько миль прошли, Степан Ильич? Скоро ли экватор? Какая широта и долгота?
Старший штурман едва успевает отвечать, но под конец начинает раздражаться и на последнем любопытном срывает свое сердце. Этим последним обыкновенно бывает старший механик, невозмутимый и добродушный хохол Игнатий Николаевич, который как-то ухитрялся не замечать недовольного лица старшего штурмана, уже ответившего раз двадцать одно и то же, и, входя в кают-компанию в своем засаленном, когда-то белом кителе, самым хладнокровным образом спрашивает:
— А сколько миль мы прошли, Степан Ильич?
— Да оставьте, наконец, меня в покое! Я уже сто раз говорил! — вспыхивает старший штурман. — И к чему вам знать, скажите на милость, Игнатий Николаевич?
Но Игнатий Николаевич так добродушно глядит своими большими голубыми глазами на старшего штурмана, что тот невольно смягчается и скороговоркой говорит:
— Сто девяносто две мили-с! Сто девяносто две-с!
В половине первого офицеры обедают. Обед, благодаря хозяйственным талантам выбранного содержателя кают-компании, отличный… Еще живность не вся съедена, еще не пришлось сесть на консервы.
От двенадцати до двух часов пополудни команда отдыхает, расположившись на верхней палубе. На корвете тишина, прерываемая храпом. Отдых матросов бережется свято. В это время нельзя без особенной крайности беспокоить людей. И вахтенный офицер отдает приказания вполголоса, и боцман не ругается.
Не все, впрочем, спят. Улучив свободное время, несколько человек, забравшись в укромные уголки, под баркас или в тень пушки, занимаются своими работами: кто шьет себе рубашку, кто тачает сапоги из отпущенного казенного товара.