— А очень просто, — невесело усмехнулся он, поднимаясь с травы, отряхивая изрядно помятый пиджак. — Подошла подводная лодка, высадился десант. «Хенде хох!» — и мы, были таковы. Какое там сопротивление! Даже пальцем не успели пошевелить. Так все было неожиданно. Представляешь, на самой заре спящими на нарах взяли. Даже стыдно сейчас вспомнить. Как-никак моряки все-таки, а так дешево отдались.

Он перебросил пиджак через плечо, поднял ногой примятую траву под старой березой. Я взглянул на него и увидел, как тяжко ему вспоминать о случившемся.

— Понимаешь, — сказал он, ступая из тихо трепещущей березовой рощицы на простор поля, — все, решительно все по-другому могло быть.

— Что именно? — уточнил я.

— Да все! Жизнь сама! Если бы удалось уйти к своим, не пришлось бы узнать всего этого позора.

— Ты о плене? — уточнил я, вспомнив в эту минуту предостерегающую мягкую улыбку древнего Арона Моисеевича Певзнера — собирателя морских баталий, когда завел с ним разговор о «Декабристе».

— Да, о нем, — вздохнул Бородин.

— Но ты же не сам, не по своей воле, оказался у них?

Бородин резко обернулся ко мне.

— Но это только сейчас так стали думать, тогда же этого вопроса не существовало. Был в плену. И точка. А как, почему оказался ты там — это мало кого интересовало. И потом, Старков своими показаниями так запутал все, что мне и доказать что-либо обратное было невозможно. По его показаниям выходило, что я намеренно загубил группу, что я еще до выхода на лед обрек ее на гибель своим неверием в успех перехода. Меня спросили: так ли было? Я ответил: да, я был против этого перехода по льду, потому что знал, чем он кончится. Мне тогда сказали: выходит, отказывался выполнять приказ командира. А знаете, что за это по закону военного времени? Я, конечно, знал…

Видишь, каким был тот разговор. По тому, как представил дело боцман, выходило, что именно я сорвал план возвращения нашей группы на Родину, оказания тем самым помощи другим, оставшимся на острове… И, понимаешь, некому было опровергнуть показания боцмана: товарищ мой Сорокин и матрос Лобанов умерли в лагере, капитан ничем не мог помочь делу, что-либо прояснить в нем: из-за долгой болезни у него как бы случился провал в памяти — что-то он помнил, но большей частью путал. Что показывала Надежда — не знаю, хотя, конечно, ее рассказ помог бы установить истину…

Перейдя поле, мы вышли на большак, обочины которого были усеяны яркими папахами татарника. Я подобрал оброненный кем-то прут и принялся ударять по крепкоголовым, мохнатым цветам. Шмели были явно недовольны моим вторжением в их владения, сердито, потревоженно гудя, они поднимались на воздух и начинали выжидающе кружить поодаль.

— А знаешь, что спасло и оправдало меня? — спросил Бородин. — Попытка завладеть пароходом, когда нас решили перегнать в Германию. Я же тебе говорил, с острова нас сняла немецкая подлодка. Месяца два нас мутызгали, не зная куда определить. Потом загнали в концлагерь Тромсе. Это в Норвегии. Надежду от нас отъединили, послали в лагерь для женщин, нас же, мужиков, поместили в один барак. Честно говоря, я боялся, что Старков ссучится, начнет прислуживать немцам. Показалось мне тогда, что имел он такое желание понравиться им. Трудно сказать, какие он себе планы строил, но видно было — хотелось ему судьбишку свою устроить поудобнее. В планах этих его присутствовала и Надя. Помню, как он пластался перед ней, особенно когда понял, что на взаимность немцев рассчитывать трудно, — посуди сам, какую ценность он мог представлять для них? Немцы знали, что она могла пригодиться им, во-первых, как специалист (в своих лагерях они тогда уже широко начали проводить всякие эксперименты на живых людях), во-вторых, как человек, знающий их язык.

Но Надежда от сотрудничества с немцами отказалась, о чем я узнал позже в лагере от наших людей, у которых информационная служба была поставлена крепко. Немцы пытались в качестве пробного шара «выкатить» к ней Старкова, который, видимо, уверил их, что сможет уговорить Надежду. Но у него ничего не вышло.

После лагеря, правда, на старушку стала похожа. Все сказалось — и кормежка, и переживания. Жизнь-то наша в лагере была несладкий. Пленные как мухи мерли. Что ни утро, смотришь, кого-либо за ноги к выходу поволокли. А в лагере этом нам пришлось прокантоваться с июля сорок третьего по февраль сорок пятого, похоронив там Сорокина и Лобанова. Не выдержали ребята ни работы, ни харчей.

Совсем люто мне стало, как один остался, но вскоре познакомился с надежными товарищами и вроде бы духом воспрянул. Стал я крепко за этих товарищей держаться. От них и узнавал все новости, что в мире творится, как там война идет. Новости все эти товарищи в свою очередь узнавали через других людей, что были на воле, через норвежских граждан.

И узнали мы, что дела немцев в том же Тромсе, норвежском городе, плохи. Немцы спешно минируют свой порт, а значит, собираются, бежать. А следом за этой новостью и другую получили — союзная авиация в самой гавани потопила «Тирпиц». От таких вестей мы прямо повеселели, стали ждать перемен и в нашей лагерной жизни. А вскоре и слух просочился: в самое ближайшее время нам придется переменить место жительства, нас якобы собираются перебросить в Германию для работы на одном из заводов. Как узнали наши товарищи, что перевозить нас будут морем, так и решили, не худо бы завладеть этой посудиной. Ступив на борт парохода, мы держали в уме кое-какой план, в который, как будущий рулевой, я был посвящен. По этому плану должны мы были разоружить команду, для чего один из нас должен был незаметно пробраться в трюм, соседний с нашим, где, знали, лежало оружие. Я вызвался на это дело. План наш удался. Мы потихоньку завладели оружием, отличными немецкими пистолетами. А в Зунде, когда пароход шел фиордами, мы разоружили команду. Я встал к рулю. Одних послали в кочегарку, других — в машинное отделение. На мостик взошел наш капитан, который после долгой своей душевной болезни стал помаленьку возвращаться к жизни.

Но, обретя свободу, мы, видимо, излишне торопились. Потому-то уйти нам далеко не удалось. Там же, в фиордах, пароход наш наскочил на камни и пробил днище. Но все-таки несколько часов мы дышали воздухом свободы… И если бы, конечно, не те злополучные фиорды, мы бы пробились к своим. Я уже заметил, что камни встают у меня на пути в самое неподходящее время.

Голос Бородина дрогнул. Вышагивая рядом с ним, я следил за выражением его лица, но он упорно глядел в сторону, и я мог видеть лишь кончик его уха, прижатый серой кепкой, да часть загоревшей щеки, под которой быстро ходили желваки.

— Во время перестрелки, — хрипловато сказал Бородин, — когда отбивались от немецкого катера, мне и повредили руку, а на берегу, в тюремном лазарете, ее и отчекрыжили… Лежал в лазарете, думал, немцы всех нас, к побегу причастных, к стенке приставят, другим в назидание. Однако не случилось, крепко, видать, мы им были нужны. Как-никак на пароходе нас было около тысячи. А для немцев тогда самое пагубное время наступило. Своих рук на военных заводах не хватало, так что на нас, военнопленных, только и надежда была.

Мы вошли в Студеное. Посреди деревенской улицы лежали длинные вечерние тени от домов и деревьев.

— Бородин, — спросил я. — А с Надеждой ты когда последний раз виделся?

— Как освободили нас из концлагеря Лелегаммер. Потом, через полгода, снова встретились, уже в России, когда с каждого из нас показания снимали. Нас тогда троих вызывали — Надю, Старкова и меня. Капитан в это время был во Владивостоке, но и его там, должно быть, тоже навещали, хотя по части островной жизни он был плохим рассказчиком. Так что все карты оказались в руках Старкова. Ну он и старался метать, как ему выгоднее.

— А что же Надежда? — спросил я. — Разве она не могла…

— Честно говоря, я и сам не раз задумывался над этим. Порой даже осуждал ее. Не могла ведь она не знать, не чувствовать, что за человек этот Старков. Не могла же она действительно поверить в то, что, посылая нас на лед, Старков вершит благое дело. Много неизвестных вопросов осталось, потому так и хочется свидеться с ней. Ты вот спросил — отчего, мол, Надежда — там, где нужно это было, — слово за меня не сказала. А может, она что и говорила, да ведь ее слова-то могли и не взять в толк. Ведь и на нее тоже пятно легло. Родители ее в оккупации оказались. И кто-то из них будто даже работал у немцев.