Эх, Юлька, Юлька… Светланка, Юлькина мать, никогда не была ей подругой, так чем же дорога ей эта безответная птаха, почему так безудержно тянет Антонину к ней?

Антонина помогла Клавдии Васильевне уложить малышню спать. Потом та позвала ее на веранду пить чай. Каждый приход Антонины заканчивался этим, ставшим уже традиционным, чаепитием, за которым Клавдия Васильевна, по обыкновению, рассказывала ей историю появления в их Доме того или иного ребенка. Антонина удивлялась спокойствию, с которым эта полная, страдавшая одышкой женщина повествовала о судьбах малышей. «Да и то верно, — думала Антонина, — если бы та переживала за каждого найденыша, работать ей тут было бы невмоготу».

Клавдия Васильевна словно бы прочла ее мысли.

— Кажется, за то время, что я на этой работе, должна бы уж привыкнуть. А я все никак. У меня, должно быть, от нее и сердце болеть стало. Все время валидол с собой ношу. Муж говорит, бросай ты к шутам эту работу. А как бросить этих гавриков?

Клавдия Васильевна с усердием дула на чашку с горячим чаем. За окном шумели деревья, и она прислушивалась к шуму листвы. Что-то заставило ее насторожиться. Она встала, приподняла занавеску, пристально вглядываясь в сумерки.

— Показалось, — пояснила она, снова принимаясь за чай. — В прошлый четверг вот так же сижу одна на веранде, слышу, шорох какой-то. А потом шаги, вроде как пробежал кто-то. Вышла, а на пороге плетеная корзиночка, а в ней в пеленках ворочается, кряхтит. Принесла, развернула — девочка. А в корзинке записка: «Не осуждайте. Иначе поступить не могла». Да как же такую чертовку не осуждать. Кукушка! И только. А еще как-то солдат постучался. Найденыша принес. В парке на скамейке оставили. Ну где же у них сердце? Ты скажи: где?

Вопрос был скорее риторический.

Антонина допила чай. Поблагодарила Клавдию Васильевну.

— Ну приходи, — сказала та, — приходи. Ты видишь, как они к тебе липнут. И глупы еще, а душой чувствуют человека.

Антонина простилась, пообещав после праздников непременно наведаться.

С утра над городом ходили низкие тучи, потом ударили струи хлестко, сильно. Родин и Якушев, пока добежали от конечной остановки до дверей вокзала, успели насквозь промокнуть.

— Видишь, на какие жертвы иду, — сетовал Якушев, оттягивая на груди промокшую гимнастерку. — И все из-за тебя, из-за твоей надменной красавицы, которая сейчас катит в теплом, уютном вагоне, не ведая, каково приходится рыцарям.

— Ладно, старый, — примирительно сказал Родин, в душе радуясь этому внезапному ливню. Говорят, дождь на счастье. Хорошо, коли так. В последние дни все шло у него ладно. Зачеты и экзамены были сданы. Полеты на спарке также прошли успешно. При разборах инструктор, капитан Петриченко, хвалил его как умелого летчика, ставя в пример другим. Родин не был тщеславным человеком, и все же слова профессионала, обучавшего когда-то летать кое-кого из космонавтов, слушать было лестно. Ведь они сюда затем и пришли, чтобы стать настоящими военными летчиками.

Все складывалось так, как загадывал он. Ему чертовски хотелось видеть ее в этом городе. И вот она едет. Через каких-то полчаса, час, смотря по тому, насколько задержится поезд, об опоздании которого уже объявила дежурная, она будет здесь.

Родин весело оглядывал будничные лица пассажиров, недоумевая, как можно с такими постными лицами приходить на вокзал, где особо остро, даже в ожидании опаздывающего поезда, ощущаешь быстролетность времени, где тихо, вместе с легкой печалью расставанья исподволь зарождается радостное чувство предстоящих встреч. Дорога — это всегда движение. А движение — жизнь.

Алексей думал о ней, о себе, о жизни, в которой будет немало всяких дальних и близких дорог. И ему было радостно и хорошо при мысли, что он молод, здоров и у него все впереди, и можно загадывать все, что угодно, будучи вполне уверенным, что все загаданное непременно сбудется.

Правда, временами ему становилось и страшновато от этого полного ощущения счастья. И он думал, как бы здесь не случилось какой-нибудь осечки. Он вспоминал письма из дома, от матери. Тревожила какая-то недоговоренность в них об отце, его здоровье. Мать, чего раньше за ней не водилось, отвечала на его письма с опозданием, уклонялась, от прямых ответов:

Да, он хорошо знал отца, его безразличие к себе, к своему здоровью. И все же он не хотел думать о самом худшем. Все образуется. Поправится отец, и замочат они еще на радостях его лейтенантские звездочки, ждать которые осталось недолго. Три года учебы в училище позади! А там, не успеешь оглянуться, и выпуск, и диплом лейтенанта-инженера. Все будет хорошо, он уверен в этом!

Внезапно хлынувший ливень так же быстро и прошел, оставив на асфальте площади перед вокзалом большие и малые озерца воды. Выглянуло солнце, и блеск мокрого асфальта стал нестерпимо весел. К Алексею вернулось прежнее радостное чувство, рожденное прочностью этого большого и прекрасного мира, в котором он жил и летал на скоростях и не снившихся ему.

Она едет. Она уже близко. Она скоро будет здесь!

Он поймал на себе осуждающий взгляд взводного.

— Прямо как пятак сияешь, хоть узнаешь ее? — спросил скучающий Якушев. — Я только одного не пойму, за каким чертом ты потащил меня сюда?

Пожалуй, Родин и сам не знал, зачем позвал с собой Якушева. У приятеля был большой талант завязывать разговоры. И Родину он необходим был на первых порах, дальше Якушев и сам поймет, отстанет. Но сейчас он был нужен ему.

— Или ты думаешь, она не одна прикатит? — продолжал пытать Якушев.

Алексей промолчал. Странно было бы видеть ее с кем-то. Да он и не хотел этого, хотя в одном из писем и писал, если она боится приехать одна, то может взять с собой кого-либо из подружек. Но она тогда же и ответила, что последнее предложение, относительно подруги, представляется ей более чем странным.

Нет-нет, ему хотелось видеть ее одну.

— Так значит, восемнадцатый? — уточнил Якушев.

— Восемнадцатый, — подтвердил Алексей.

Якушев сдвинул пилотку набок.

— «Наша юность, словно поезд, только разница одна. Поезд мчится, возвратится. Наша юность — никогда». Ничего, что стишки из альбома. Но какой смысл!

— Ты о чем? — спросил Родин, занятый своими мыслями.

— Все о том же, — отозвался Родин. — Чего мы, собственно говоря, киснем в этих стенах. Пойдем-ка наведем маленький шлендер. Пощекочем малость нервишки красавицам.

Взводный решительно пошел к выходу…

Алексей узнал ее сразу, лишь только она, в белом свитере, с коричневой спортивной сумкой, появилась на площадке вагона.

— Она? — спросил Якушев, следя за выражением лица приятеля, тотчас расплывшегося в улыбке. Оценивающе оглядывая гостью, он проговорил вполголоса: — А девушка в порядке. Да ты не торопись! Никуда она от тебя не денется.

Антонина задержалась на площадке вагона, словно бы раздумывая, сходить ей или ехать дальше. Затем, закинув сумку на плечо, слегка держась за поручень, сбежала на перрон, махнув на прощанье рукой проводнице.

Алексей, чувствуя, как горят щеки, с трудом сдерживая волнение, подошел к ней. Он мучительно думал, какие первые слова скажет Антонине.

— Здравствуйте, — весело тряхнув головой, она протянула ему руку.

Алексей пожал, торопливо оборачиваясь к Якушеву!

— Знакомьтесь. Мой товарищ.

— Я так и поняла.

Якушев галантно поклонился, прищелкнув каблуками.

Невнятно пророкотал вокзальный динамик, сообщая об отправлении восемнадцатого скорого. Поезд медленно тронулся. Антонина вновь обернулась к вагону, прощально махнув рукой немолодой проводнице, вставшей на площадке с флажком.