— Логично, — подытожил Эссекс. — Вот что значит настощий ученый! Следите за его мыслью, граф, пока он жив и с нами. Она прихотлива, но весьма конкретна.

— Уж куда конкретнее, — сказал несколько ошарашенный услышанным граф Монферье, простой французский провинциал, не привыкший к таким заковыристым поискам истины. — А более длинного пути к теме похода в трактир не могло статься?

— Могло, — сказал Бэкон. — Хоть до вечера. Но вывод был бы все тот же: необходимо отметить встречу хорошей выпивкой. Так чего тянуть зря? Или у вас, граф, есть иные желания?

— Иные — есть, — честно сообщил граф, потому что они действительно были, но не у графа, а у Смотрителя. Разница есть, но общего больше. — Однако они, иные желания, суть продолжение вывода, которым вы меня искренне обрадовали. То есть все, что я, малообразованный провинциал, хочу выспросить у вас, многомудрых любимцев Мнемозины, я могу выспросить за пиршественным столом. Где, кстати, этот стол?

— В двух шагах, — засмеялся Эссекс, аккуратно уложил перо на серебряную подставочку, посыпал песком исписанный лист и только тогда встал. — Трактир «Вол и муха», существа в названии плохо сочетаемые…

— С точки зрения вола, но не мухи, — быстро вставил Рэтленд.

Эссекс не обратил внимания на вставку, продолжил, как говорится, через запятую:

— …но это никак не отражается на трактирной кухне. Она отменна. Господа, вы все — мои гости!

Слово сказано. Но мало ли что сказано! Пусть Эссекс думает, что хозяин — он. Если расплатиться за обед — да на здоровье! А вот начать Игру под названием «Миф о Потрясающем Копьем» — это, извините, дело Смотрителя, он тому делу хозяин и есть.

Что значит университетский воздух! Никто из друзей даже не подумал набросить на плечи какую-нибудь приличную одежду, даже легкого дублета, а все, ничтоже сумняшеся, отправились на обед прямо в белых шелковых рубахах и с непокрытыми головами…

(погода позволяла, а светский этикет временно молчал в тряпочку)…

поэтому граф Монферье смотрелся рядом с братьями по классу (классу эксплуататоров, вестимо) этаким пестрым и напыщенным павлином среди белых лебедей. Берет, правда, снял и засунул за пояс.

А в трактире сбросил и джеркин, оставшись в такой же, как у всех, белой рубахе.

— Ну ладно — я, — сказал он, когда первые кубки были выпиты и на душе сделалось легко и привольно, — я сюда с тайным умыслом ехал, с желанием ближе пообщаться в вашем лице… или все-таки лицах?., с завтрашним днем Англии, pardon за высокопарность, но меня несет. А что вас свело здесь всех вместе теплым летним днем в середине недели? Допустим, Роджер и Генри должны посещать занятия, допустим, это их крест. Допустим, Фрэнсис ищет здесь некую книжную мудрость, которая почему-то отсутствует в лондонских библиотеках, тоже допустим. Но вас-то, Роберт, вас, человека практически государственного, какая нужда сюда привела? Эссекс засмеялся:

— Государственное дело, Франсуа, что ж еще!

— Государственная тайна?

— Нет, Франсуа, никакой особой тайны. Мне нужно в течение ближайших трех-четырех дней побывать у некоторых… скажем так, жителей графств Кембридж и Ноттингем. Кое-что спросить, кое-кому ответить. Рутина, Франсуа… А вот что вас заставило трястись в карете? Вряд ли только простое желание пообщаться с нами: всех нас еженедельно можно застать в Лондоне. Значит, желание непростое. Откройте вашу негосударственную тайну.

Тут все разом отвлеклись от диспута, налили, подняли, прокричали «Виват!», выпили, заели хорошо прожаренной бараниной, вытерли жирные пальцы о свежие салфетки. Хорошим оказался трактир, прав был Эссекс, хорошая кухня, хорошее пиво, хорошие салфетки, хорошая пауза получилась между вопросом Эссекса и ответом Монферье, нужная пауза.

Но и ей конец настал.

И граф ответил, как в омут нырнул:

— Хочу с вашей помощью создать и выпустить в лондонскую жизнь Призрак Театра.

Повисло молчание.

Расхожий штамп. Никто никогда не видел, как молчание висит, а Смотрителю повезло: оно именно висело синеватым дымом над мокрым от пива деревянным столом, висело не колыхаясь, как будто гулявший по залу сквозняк в этот миг как раз прекратил гулять и дал молчанию замереть.

— Странная шутка, — сказал Бэкон.

Он, похоже, решил сгоряча, что принявший крепкого пивка на слабую французскую грудь Монферье издевается над его позавчерашними умозаключениями, над его чеканными формулировками про четыре группы (или типа, или вида…) призраков.

— Я и не думал шутить, — ответил Смотритель. — Я серьезен настолько, насколько требует ваша теория. Что осаждаети накрепко пленит умы людей? Четыре вида призраков, утвердили вы, и я восхитился точностью и емкостью идеи. Но более других меня заинтриговал четвертый из них, поскольку своим собачьим нюхом я учуял в нем возможность Большой Игры. Призраки театра рождаются в нас от вымышленных миров сцены. Вы назвали их фальшивыми. Но признались, что они, Призраки театра, немало довлеют над вашими чувствами. Почему так? Насколько позволяет моя бедная сообразительность, они сильны, потому что… уж извините!., потому что приятным нам. Их призрачность, их фальшивость не суть отрицательные качества. Полагаю, вы, Фрэнсис, просто холодно констатировали факт. Но разве не призрачен по сути своей любой праздник? Я не имею в виду, конечно же, праздники Святой Церкви, упаси меня бог!.. Но другие, далекие от религии, например — праздник превращения винограда в вино в моей родной Франции — разве он не прекрасен? А представьте себе праздник урожая в Англии. Или праздник бешеных быков в Испании? Да мало ли таких!.. Но знаете, что их сближает? Все они изначально театральны. А почему? Да потому что чувство театральности у древнего homo sapiens'a, у нашего общего прапрапращура, возникло раньше, чем, например, чувство прекрасного. Иначе говоря, театральность для человека преэстетична…

Это звучало красиво, но было чужим. Когда где-то у кого-то Смотритель вычитал идею преэстетичности театрального, запомнил, потому что идея показалась занятной, и сейчас выкладывал ее на стол, как козырь в игре…

(а ведь в Игре и выкладывал!)…

ибо к месту она пришлась.

— Объясните, сэр, — потребовал Бэкон.

Остальные молчали. Даже жевать прекратили. Понимали: что-то готовится, что-то наверняка любопытное и, быть может, грандиозное — под стать им всем, кто молчал в ожидании, под стать их лихим и рисковым характерам…

(такой характер, не к столу будь сказано, приведет довольно скоро одного из них к позорной смерти от руки палача)…

под стать их пониманию Игры.

— Извольте, — сказал Смотритель. — Возьмите неграмотного голого дикаря в какой-нибудь Африке или в Новом Свете. Он не читал Сократа или Гомера, не знает разницы между трагедией и комедией, но он на уровне инстинкта играет в театр. Протыкает себе уши или нос, вставляя туда кусочки кости слона. Раскрашивает лицо и тело. Вешает на себя бусы из камешков или щепок и тоже раскрашивает их. А танцы дикарей! А их ритуальные песнопения! Полагаю, вы знаете о них…

Смотритель рисковал, и риск сей тянулся опять от торопливости Службы, от того, что не успел он досконально изучить Время, в которое шел. Ну Африка открыта, обживается, как и Новый Свет, — это известно, а известно ли каждому из его новых приятелей и будущих (обязательных!) партнеров по Игре о том, как живут дикари в Африке и в Новом Свете? Бог знает, но не Смотритель.

Он рискнул…

(риск-то невеликим был: ну не знают эти, зато другие знают. Граф Монферье, например)…

и не проиграл.

— Он прав, — сказал Эссекс Бэкону. — Я читал и видел рисунки.

Я тоже, — сказал Саутгемптон. — Да вы все должны помнить: Рэдфорд в прошлом году рассказывал у Пембруков, он тогда только-только вернулся из южной Африки…

Помним, — подтвердил Рэтленд, — как же не помнить старину Рэдфорда! Он прямо свихнулся на этом своем путеше ствии…

— Но преэстетичность театральности — это уж слишком… — засомневался ученый-в-Бэконе…