И то хорошо, подумал сейчас Смотритель о «Мести принца», будет Шекспиру из чего впоследствии свою бессмертную пьесу сложить. Через века антишекспиристы скажут: плагиат? Скажут: ничего самостоятельного, все слизано? Да кто их вспомнит — этих анти-переанти? Никто! А Шекспир — живее всех живых плюс — миф о нем будоражит умы не одну сотню лет. А фокус прост. Можно, например, взять за образец простую деревенскую песенку и сотворить из нее Великую Музыку. «Гамлет» — это именно Великая Музыка, сотворенная из простой песенки Кида. Но сделать фокус может лишь избранный… Кстати, и про «Укрощение строптивой» тоже скажут: не оригинальная идея, а как сейчас, на глазах прямо, достойно получается! Песня просто…

— А он Елизавету откуда знает?

— Понятие не имею. Не спрашивал. Встречались где-то.

— Только встречались?

Смотритель был подозрителен и строг, как какой-нибудь близкий родственник девушки, родной дядя, например.

— Она ж девица! — вскричал Уилл, почему-то покраснев. — Ей же семнадцать всего!

— Знаем мы вас, — сообщил Смотритель, на минуту забывая, что ему здесь всего — двадцать пять, он на четыре года моложе того, кому взялся читать мораль. — А у тебя с ней что?

— Да ничего, честное слово! Так, общаемся иногда, беседуем… Умная она очень, знает много, с ней интересно.

— И все? — Ну прямо пуританином был граф Монферье, ну не по годам благонравным.

А может, сам какие-то виды на девушку заимел? Он молод, она молода…

Мелькнула такая подлая мыслишка, но Смотритель гневно ее отогнал, как муху, и, как муху, раздавил безжалостно. Это здесь ему двадцать, как уже отмечалось, а там…

Но «там» было где-то там, то есть далеко-далеко в пространстве и времени, поэтому граф настойчиво (подсознательное довлело) повторил:

— И все?

— А что еще? — Несчастный Шекспир даже жевать перестал от непонятного чувства непонятной вины.

— Ешь быстро, — смилостивился Смотритель. — Где твоя Елизавета?

И тут, как в толковом спектакле, где-то вдалеке…

(за кулисами или, точнее, под сценой, ибо кулис в театре Бербеджа и в других известных Смотрителю английских театрах не имелось)…

зазвенел дверной колокольчик.

— А вот и она, — сказала Кэтрин, которая до сих пор чинно стояла в сторонке и внимала диалогу хозяина и гостя.

Радостно сказала.

Гость ей был явно симпатичен, она его жалела, но и хозяин нравился, поэтому приход Елизаветы был воспринят ею как избавление от внутреннего смятения: кто прав, на чью сторону ей встать. Теперь понятно — на чью: на сторону Елизаветы, конечно, ибо для женщины права всегда женщина, как бы ни утверждали иное психологи и социологи. Она может из принципа не согласиться с другим женским мнением, но внутри-то, но в глубине подсознания…

Как и в прошлый раз, они уселись на «свои» кресла и стулья — все трое. Уилл вооружился пером…

(по аналогии: Елизавета вооружилась вниманием, Смотритель — терпением и силой)…

и Смотритель установил менто-связь.

Можно было начинать.

Но тут неожиданно вмешалась Елизавета, не зная, во что вмешивается.

— Я думала о том, что мы два дня назад… — Помялась, подыскивая слово. Нашла: — Наговорили, и мне кажется, что стоит еще более усилить конфликт.

— То есть как? — спросил Шекспир. С уважением спросил, поскольку Елизавета употребила красивое латинское слово «confflictus», от которого, собственно, и произошло английское, но — без волшебного окончания «us».

— Мы совсем потеряли Бьянку.

Смотрителя насторожило настойчивое «мы».

— Почему? — возмутился Уилл. — Помню прекрасно. Сейчас к ней станут свататься женихи.

— Кто именно?

— Разве ТЫ забыла? Гремио и Гортензио.

— Не забыла. Но два явных жениха — это слабый и банальный ход, кажется мне. Обычный спор за невесту, было, было, тысячу раз было.

Смотритель сидел молча, не вмешивался, слушал с возрастающими как любопытством, так и удивлением. Оба чувства рождала в нем Елизавета, и они росли с пугающей скоростью.

— А что ты предлагаешь?

— Давай активизируем третьего.

— Я уже весь первый акт написал! — вскричал (буквально так) Уилл. — Что мне — переписывать его, что ли? Какого третьего?

— Перепишешь, — жестоко сказала Елизавета. — Сколько понадобится, столько и перепишешь. Ты же не писарь, Уилл, а сочинитель.

— Ладно, — обреченно согласился Уилл. (Менто-коррекция, машинально констатировал Смотритель, не особенно влияла на природную лень объекта.) — Что ты предлагаешь?

— Ты уже придумал и написал хорошего молодого мужч ну… я говорю о Люченцио… и начисто забыл о нем. Зачем ты его ввел в действие? Да еще со слугой…

Молодец девочка, подумал Смотритель, вырываясь из плена настороженности, у нее хороший редакторский глаз. И, возвращаясь в неудобное, но профессионально оправданное настороженное состояние, добавил не без раздражения: и авторский, чего быть не должно, нет…

Ну, он еще заявит о себе. Ну вот хоть бы теперь.

— Нет, Уилл, — Елизавета была терпелива, но настойчива, — мы вернемся назад и после прекрасного монолога Люченцио… про Падую, про Пизу, про Флоренцию, про детство… добавим немного интриги. Он зачем прибыл в Падую? Город посмотреть?

— Да не знаю я еще, не знаю!

— И он не знал. Пока не увидел Бьянку.

— И что с того, что увидел?

— Влюбился. Страстно. Без памяти. Тебе не понять?

Уилл пропустил мимо ушей мимолетный укол, он все-таки думал сейчас о пьесе.

— И что потом? Вступать в состязание с Гремио и Гортензио?

— А кто он такой, чтоб с ними состязаться? Приехал только что из Пизы, в городе никто его не знает. Как он может претендовать на руку дочери столь почтенного господина?

— Тоже мне проблема! Немного наглости, толковые финансовые предложения… он же не беден, как я представляю себе…

— Но представь себе, что он скромен. Или не можешь?

— Почему не могу? Могу, — обиделся Уилл. — Ты меня совсем за наглеца и нахала держишь?

Смотрителя всегда по-детски изумляло то, что менто-коррекция ни на йоту не меняла обычных человеческих чувств объекта и соответствующих им реакций. Вот Уилл: обижается, возмущается… А Смотритель жестко держит его на ниточке менто-связи, контролирует… а что, собственно, контролирует?., только те области мозга (самому Смотрителю неизвестные), которые «отвечают» за творчество. Есть претензии к творчеству? Нет претензий к творчеству. Тогда что тебя изумляет? Сам себе ответил: Елизавета, Елизавета, чертик, непонятно как и зачем выпрыгнувший из тайного ящика, именуемого… да Лондоном и именуемого, туманным Лондоном, настолько туманным (фигурально выражаясь, поскольку — лето за окном), что в тумане можно спрятать любого чертика. И сам себе посоветовал: а ты изолируй ее, дело знакомое и несложное для тебя. И снова сам себе ответил: не стану, рано, успею, если срок подойдет. А если не подойдет — то что?.. Ох, не лукавь сам с собой, Смотритель, ты преотлично понимаешь, что наткнулся на феномен, не предусмотренный никакими спецами из твоей разлюбезной Службы. Причем феномен природный, так сказать, папой-мамой толково сработанный. Редкость для женщины эпохи Возрождения? Редкость. И для иных, последующих и предыдущих, тоже редкость. И поэтому ты будешь ждать, как эта редкость проявит себя, и не предпринимать ничего, кроме заранее (теми же спецами) тебе назначенного. Назначенного — без учета всяких там редкостей. Верно? Верно.

Поговорили. А с кем Смотрителю (именно Смотрителю, а не графу какому-нибудь, вот хотя бы и Монферье) поговорить в чужом времени? Только с самим собой, со Смотрителем. И никакого парадокса здесь нет, и повреждения ума (паранойя, к примеру) тоже нет, обычное дело для профессионалов Службы, находящихся в процессе выхода в прошлое.

— К твоему счастью — не совсем. Поэтому и говорю: слушай меня, Уилл. Давай отложим пока второй акт, вернемся к первому и придумаем такую историю… — Она помолчала немного, формулируя историю…

(а Смотритель отметил на автомате: опять «мы»)…