(который донеуправлялся-таки до ссоры с королевой, до открытого бунта, до казни, до трагического выхода из Игры)…

а уж о юных участниках Игры и говорить нечего, они графа Монферье обожали, хотя давно повзрослели…

(в этом веке юные быстро взрослеют)…

и многого в жизни добились.

Даже тетушка Мэри, властная и решительная графиня Пембрук, признала графа за своего. И Бриджет признала, ученицу свою, но не как ученицу уже, а как равную себе по творческому мастерству…

Да, Бриджет!..

Их союз (отнюдь не только творческий) с Уиллом не остался тайной для общества (высшего, разумеется), но общество (высшее, будь оно…) молчаливо решило, что ничего не знает об этом нетворческом союзе…

(о творческом — откуда бы узнать?)…

не видит, не слышит, не замечает.

Позиция.

Она, позиция эта, совсем не мешала Бриджет и Уиллу, им не требовалось признание высшего общества, им вполне хватало друг друга — для совместных жизни и работы. Но Уиллу, считал Смотритель, Бриджет была куда более необходима, чем он ей. Эта маленькая, тоненькая, не меняющаяся с годами женщинка не случайно прикрылась именем Елизаветы, когда впервые познакомилась с Уиллом и с графом Монферье: ее характер был не менее крутым и жестким, чем у ее монаршествующей «тезки». Вот кто был истинным пастухом для Уилла — она его вела и в жизни и в творчестве, а граф Монферье семенил сбоку и дудел в пастуший рожок. Всего лишь.

Да и для нее граф был тем, кто дудит, вряд ли больше. Она плохо верила в чудо, которое он (якобы!) совершил с ее соавтором и любимым…

(Смотритель считал, что порядок таков: сначала — соавтор, а любимый — потом)…

потому что такие чудеса суть происки дьявола: лишь Бог дает смертным дары свои, а значит, граф берет на себя лишку, ничего он «разбудить» в голове Уилла не мог. Просто раньше Уилл пьес и сонетов не писал и не знал, что талантлив, а взял перо в руки — все само и понеслось.

Но Бриджет приняла Игру, которую придумал граф Монферье, и строжайшим образом блюла все ее правила. И уж так вышло, что основой Игры был именно их творческий союз с Уиллом, то есть тайной по определению был, что ж тогда плакать об их любовном союзе! Высшее общество право в своем «заговоре молчания»: нечем объяснить любовь высокородной дамы и простого актера, сына перчаточника…

(пусть даже «подозреваемого» в причастности к созданию великих пьес и стихов)…

а уж оправдать — тем более невозможно.

Знали, объясняли и оправдывали — Игроки. Их вел граф Монферье — вот причина уважения к нему со стороны Бриджет.

Тоже позиция.

Да и писали-то они большей частью в доме Смотрителя, то есть графа. Сначала — в старом, в Сити. Потом — в этом, большом и неуютном, купленном неизвестно для чего…

Хотя почему неизвестно? Здесь, в просторном (не в пример старому) и заставленном громоздкой дорогой мебелью кабинете с окнами в парк были созданы «Отелло» и «Король Лир», «Макбет» и «Зимняя сказка», «Антоний и Клеопатра» и «Буря» — всего четырнадцать из тридцати семи канонических.

Сегодня канон закрыт.

Потому что Бриджет больше нет.

— Тебя так давно не было, — повторил Уилл, не отрывая взгляда от заоконного парка, и в голосе его проскользила обида.

— Дела замучили, — автоматически отговорился Смотритель.

Были дела, верно, был иной Проект, не столь долгий во времени и далеко не столь важный для Истории. Хотя кто скажет точно: что более важно для Истории? Никто не скажет. Но Бриджет не вернуть, а она умерла в отсутствие Смотрителя…

А что бы он мог для нее сделать? Вылечить от болезни, сожравшей тело за несколько месяцев? Мог бы и… не мог. Потому что здесь он был обыкновенным французским графом из замшелой провинции, мастером интриги — но не врачевателем, нет. А ученики не так давно умершего магистра Филиппа фон Гогенгейма по прозвищу Парацельс, основателя ятрохимии, не знали таких лекарств, которые могли бы спасти Бриджет. И другие ученики других великих учителей еще долгие века не будут знать их… В двадцать третий век бы ее, да кто ж пустит? Только не Смотритель. Он — законопослушный сотрудник Службы Времени, он беспрекословно следует правилам той игры (со строчной буквы), которую ведет Служба. А по этим правилам никого воскрешать не надо: Потрясающий Копьем сочинил все, что должен был сочинить. Включая даже то, что не должен.

Но что не должен, то и не сочинит. Тридцать шесть пьес войдут в первое Великое Фолио, которое выйдет в 1623 году под титулом «Мистера Уильяма Потрясающего Копьем Комедии, Хроники и Трагедии». Тридцать шесть плюс тридцать седьмая, «Перикл», которая не войдет в Фолио, потому что, как выше сказано, точно не известно: написал ли ее Шекспир или только руку приложил.

Написал. Вернее, написали. Уилл и Бриджет. Смотрителю точно известно. Он читал рукопись, хотя и не присутствовал при ее сочинении. Почему-то «Перикла» исследователи творчества Великого Барда со скрипом, но все же приписывают ему, а Смотритель читал рукописи еще доброго десятка пьес, о которых те же исследователи и думать не хотят.

Уилл и Бриджет много писали. И не всегда одинаково классно. Если честно, то и вошедшие (те, что войдут) в Великое Фолио тридцать шесть пьес тоже далеко не равноценны. Это (опять кстати) и для гениев характерно: то выше полет, то ниже. Но никогда — совсем низко, никогда…

— Сколько прошло со дня смерти? — спросил Смотритель.

— Сейчас август, а хоронили ее в конце марта. Почти сразу после твоего скоропалительного отьезда. А ведь ты прекрасно знал, что она неизлечимо больна, и все же уехал… Нет-нет, я не в обиде, — он остановил репликой вскинувшегося было оправдываться Смотрителя, — я все понимаю: у тебя много дел дома, и ты ничем ей помочь не мог. Как никто не мог… Я не был на похоронах, ты понимаешь, кто ж меня пустит. Ее родня считала, что меня просто не существует на белом свете. Да и ее-то вспоминали по большим праздникам. Или вот — в горе. Спасибо и на том… Но я был там, поодаль, а когда все уехали, то пришел к могиле и спал наней. И еще много ночей спал там.

— Холодно же в марте, — глупо сказал Смотритель.

Сказал, чтобы что-то сказать. Не молчать.

— Какая разница…

— Что ты собираешься делать теперь?

— Не знаю, — ответил Уилл, по-прежнему не оборачиваясь. — Уеду, наверное.

— Куда?

— В Страдфорд.

— И что станешь делать?

— Ждать.

— Чего ждать?

— Встречи с Бриджет.

Сказано красиво, но глупо.

— Долго ждать придется, — сказал Смотритель. — Тебе же всего сорок четыре, и на здоровье ты вроде не жалуешься…

Он знал, что ждать придется не так уж и долго: чуть меньше четырех лет. Ранней весной шестьсот шестнадцатого года Шекспир тяжело заболеет и в апреле умрет.

— При чем здесь здоровье, — бросил Уилл, как отмахнулся от сочувствия графа.

И граф согласился.

— Ни при чем, — сказал он. — А может, все же стоит написать пьесу-другую?

— Зачем? Пусть теперь пьесы Бомонт с Флетчером пишут, карты им в одно место.

Сказал сварливо, и Смотритель с облегчением подумал: все-таки жив еще Уилл, жив, если есть злость на тех, кто нахально старается сдвинуть Великого Барда с законного пьедестала. А и то верно, что злость есть: и она может двигать человеком, а ведь впереди — четыре года без малого, их прожить надо или хотя бы просто — пробыть на земле.

— Где ты сейчас живешь?

— У Генри Ризли, — ответил Уилл. — Они хорошие, добрые — и он и Елизавета. И сын у них славный…

Смотритель знал и жену графа Саутгемптона — Елизавету Верной, и не раз видел их сына, которому, если память не изменяет, должно исполниться уже лет двенадцать-тринадцать. Да, верно, в девяносто восьмом Генри тайно вернулся из Парижа, где служил посланником, чтобы жениться на Елизавете: она была уже беременна. Но увы: брак не пришелся по нраву Ее Величеству, она не освятила его своим согласием, и на посольской карьере графа был поставлен крест.

— Переезжай ко мне, — сказал Смотритель. — Все равно дом пустой. А Кэтрин тебя любит. Напоит-накормит.