— Ишь ты кака! — заводилась Секлетинья, и со стороны это было смешно, потому что они не ругались, а только делали вид, что ругаются, кричали по старой привычке. — В самой тоже денег до черта, двадцать мешков продала, возила на тележке.

— Сноха продавала, а я, бешова, выбирала, моего труда не видно. Это ты сидишь и командуешь: «Вы свиньям не выкидывайте, я сама доем!» Как нам бы так. Давай, бешова, поллитру, ни в какую без поллитры не помирюсь, — приставала баба Шама, и Секлетинья уже взаправду пугалась. — Ты нас уважаешь со Степановной? Там в сундуке под кофтой спрятано сотнями, давай отдели тридцатку… Э, сразу замолкла.

— Ну ты ездила к сыну, как там тебя встретили? — обращалась бабушка к бабе Шаме.

— Нехай им черт! Родня, правда говорится, середь дня, а как солнце зайдет, ее и черт не найдет. Ворожейка говорила: у тебя много детей, все рассеяны, ты будешь помирать у старшей дочери. Старшая дочь сама плохо живет, думаю, ну сын возьмет. Там живет не дай бог: домина, баба его вот такая разъелась, как кадушка. Встала, попила молока и не бей лежачего — по-ошла. Сама билет купила, положила при сыне: ясно, что не нужна, мешаю. Матери на дорогу не положила, бешова, и до поезда не вырядила. Спасибо сыночку.

— А сын чего ж?

— Ай и сыну, видно, того хотелось. Промолчал. Баба дороже матери. Когда воспитывала, говорю, да все кусочки от себя отрывала, ешьте, деточки, может, и вы матерь на старости не бросите, а как переженились — и мать на черта сдалась. В кладовке стоят открыто двадцать банок с вареньем, и ни одного разу не напоила чаем, хотя б я не видела, то б не обидно было. Когда разошелся с первой бабой, в чем стоял, в том ушел из дому, бывало, приедет на суд — я ему и мяска, и сальца, и картошки, все же, думаю, не покупать ему, а он сейчас чужой стал. Хоть бы конфетку дал матери! Как первую бабу боялся, так и эту. Вот он такой же растет, — показывала баба Шама на Женю, — выучится — и мать свою палкой погонит.

— Не погоню…

— Погонишь, бешов сын, куды ты от этого денешься. Возьмешь кралю, такая привяжется, что горшок за ней, бешов, будешь выносить, а матери твоей, скажет, не надо. Дашь ей на поезд пятерочку: езжай, мать, на все четыре стороны. А нет, скажешь: по-о-шла, такая, вон! Я еще была молодая, говорили, как один сын обозвал мамку змеею. При мне ходил, побирался один человек по нашей деревне, только не, с откуда он. И ходит за ним мальчишка, носит кувшинчик с собой и просит молока в каждом дворе, где нальют. Вот это я точно видела. А на шее у того человека хомут, неизвестно, что там напутано, вот такая тряпка, как у коней хомут делают, из тряпок свернут, и на шее висит. Висит на нем хомут, он ходит по дворам, и так напротив нас старушка жилa, мы на этом боку, она на том, к северу. Та старушка и спрашивает: «Ой, мой голубочек, что у тебя на шее такой скарб, что ты такой хомут носишь, накатано тряпок толсто кругом шеи?»

«Знаешь, тетенька, дальше в лес, больше дров», — отказал так.

Ну ладно.

А было у того человека не то ужака, не то змея кругом шеи. И он идет-идет всюду. И как получилось. Бабы были на мельнице, село Выползово, и говорят, что собственно ужака, не то змея упилася, и не может оторвать ее, кабы теперь, может, такие специалисты могли бы это обрезать, а тогда ничего. И вот, говорят, видели. А как получилось у него. Был какой-то праздник, пасха вроде, он отделенный был, этот человек, идет мамка к нему в гости, а невестка в окно: «Вон мамка идет!» А он: «Это не мамка, а змея ползет!» Пошла мамка зачем-то, где пасха лежит, напекут же много гостям, пошла, побегала кругом пасхи там, побегала она, подходит сын: «Что это там лежит гадюка на пасхе?» А она, гадюка, прыг да на него. И впилась кругом шеи, нельзя снять, мамку ж змеей назвал. Наверно, до смерти носил, это правда, он прятал под хомутом.

— Вы видели? — спросил Женя.

— Даже ходил побирался по нашей деревне, и я была уже порядочная, с ужакой на шее, а молоко все в кувшинчике носит, питает ее. Вот это, святой крест, правда. Даже не сказка, а правда истинная. Даже видела этого человека сама, — пугала баба Шама Женю и Толика, — собственно ужака на шее, не гадюка, а ужака, оно ж все равно гад. Грешно говорить на мать. А один бил головешкою горячего мамку, а ей жалко: «Сыпок милый, руки попекешь!» А он мамку, — плакала баба Шама, — все головешкою с огнем. А ей жалко. Это ж правда: детенка жалко. А вырастут, не такая мать.

— Я свою мамку не брошу.

— И мои так говорили. Шутила с ними: «Чем ты, сынок, будешь кормить мамку, когда вырастешь?» — «Чем ворота засовывают». Железякой по горбу. То шутка была. Дети наши с ума посошли, а внуки и вовсе.

— Я никогда по женюсь! — кричал Женя.

— О-о! — поднимала руки бабушка. — Куда денешься? Сиди.

— Мы ее, сучку с крашеными губами, и на порог не пустим, — вмешивался плескавшийся поело работы под умывальником Никита Иванович, — лучше пусть Машку сопливую берет, ока сирота и кизяки уже на солнца сушит.

— Этот не бросит мать, — вдруг плакала баба Шама. — Ото смолоду видно. Правда, Секлета?

Жаль было бабу Шаму. А Физа Антоновна частенько звала ее к себе, оставляла ночевать. Одинокая невестка ее тоже не во всем была виновата, еле-еле сводила концы с концами. Она тоже измучилась.

Да и чем помочь чужому горю? Тогда Женя не знал. Что он мог? Он потом вырос, нагляделся, уразумел кое-что и спрашивал себя: чем помочь?

Умерла баба Шама в полном несчастье, и хоронили ее в тот день, когда Женя сдавал письменный экзамен по литературе на аттестат зрелости. Перед смертью она никого не узнавала. «А ты чего со мной разговариваешь? Ты чья? В церкву сходи помолись. Тебе со мной грех разговаривать — я святая уже». На похороны прибыла бабушка, ночь сидела у гроба подруги с Секлетиньей и вспоминала жизнь. В половине восьмого Женя стоял на крыльце в белой рубашке, листал записную книжку с эпиграфами к сочинению, мать поцеловала его со слезами и пошла готовить обед на поминки.

— Как кончишь, — попросила она, — то прибегай, сынок, постарайся, оно хорошо, когда люди есть…

Он написал сочинение раньше всех, проверил два раза и побежал на свою улицу. Снизу уже медленно взбиралась телега с гробом бабы Шамы, несли свежий крест, крышку на полотенцах, и бабушка Женина сидела сбоку подруги, поправляла после толчков ее голову, наверно, говорила с ной мысленно и временами следила, не попадал ли кто из старушек. «Родилась после рождества, Ивана Крестителя и трех святых», — услышал Женя голос покойной и пошел вслед за всеми, порою оглядываясь и наблюдая, как отстают и расходятся по дворам женщины и дети, не пожелав проводить старуху до кладбища, где с нынешнего вечера она будет уже совсем, совсем одна. И что она увидит там?

Как я тебя ждала домой, и вдруг получаю письмо «не приеду», прочитала, наплакалась, что не скоро увижу тебя, так напрасно ожидала. Не иначе прогулял где или чего такого купил, что денег нет и не хочешь признаться матери. Все же меня сомнение берет, ежели провел без дела, то, конечно, ты вольный парень, но ты должен посочувствовать, как твоя мама ногти заламует и трудится, все стирается, чтоб люди не смеялись. Опять вот пальто тебе на зиму надо. Куда же мать денется, помогу пальто купить, хотела себе хоть какое-нибудь справить, а теперь тебе вышлю, как-нибудь перебьюсь. За товарищами гонишься, у товарищей, может, родители богатые, а ты за ними тянесся, у тебя мать одна, бьеца как рыба об лед… Как прочитала письмо — и оно меня возмутило. Не устрял ли ты, сукин сын, за девушками ухлястыватъ, день и ночь пропадать с ними? Наверно, придет та пора, что ты напишешь: мама, я женился. Это-то неплохо найти предел своей жизни, ну, Женя, я тебе не советую, еще рано, еще долго учица и трудно, когда появится у тебя семья. Такая моя просьба — не вздумай жениться, девушки — они никуда не денутся, хорошая девушка будет тебя ждать, там на последнем курсе видно будет, я тогда не встану против, а сейчас не связывай свою голову, не бери на себя такую заботу. Я, Женя, в своей жизни все испытала, как тебе известно, не торопись, успеешь этого добра узнать, не обижайся, что подарок не купила ко дню рождения, так все с деньгами внатяжку. Как не поедешь в лагерь, то езжай домой, я так соскучилась, а поедешь, хоть отдохнешь да на людей посмотришь, может, чего и на себя заработаешь. А то я устала от ежедневных забот. Купи себе рубаху, старые рубахи никуда не девай, привезешь мне, я с них нашью ковров под ноги.