- Ишь ты, - сказал Карев. - Умный какой: придумал себе персональную веру. И помогает она тебе?

- Помогает, Яков Степаныч. У меня от нее покой на душе.

- Покой у тебя, Серегин, от твоей пенсии, а не от веры. Отыми у тебя пенсию, ты и в церковь перестанешь ходить.

- А я в нее и так не хожу, Яков Степаныч. Моя вера домашняя: где я, там и она со мной. - Хорошо, - сказал Карев. - Допустим.

Калган начал одолевать его.

Внезапный интерес к своему давнишнему подследственному, а нынче совершенно неизвестному ему человеку разбирал Карева все острее. Да и взболтнулась в его душе вся та муть, которую он уже давно не допускал до своего сознания.

- Вот ты говоришь - покой. А если тебя обидеть? Ну, например, по работе взяли бы да крепко обидели?

- А я б не обиделся, - сказал Серегин. - От меня зависит.

- Ты мне голову не морочь, - раздражился Карев: он теперь легко выходил из себя. - Как это возможно не обидеться, если тебя именно обижают?.. Я вон в угрозыске протрубил тридцать пять лет, сам говоришь неплохой был работник...

- Замечательный были работник, Яков Степаныч, - сказал Серегин. - Я вас век не забуду.

- Ты-то вот не забыл, хоть и срок из моих рук имел, а Санька Горелов сегодняшний день встретит меня на улице, к фуражке не приложится своей белой ручкой...

Карев в сердцах выпил.

- Закусите "краковской", Яков Степаныч, - жалея его, предложил Серегин и вежливо спросил: - Это какой же Санька? Который по ювелирным магазинам работал?

- Да нет, - буркнул Карев, он жевал колбасу, не чувствуя ее вкуса. У тебя все жулики на уме... К вашему сведению, Александр Юрьевич Горелов получил нынешний год полковника.

И на кой бес я тут рассоплился, досадливо сверкнуло в голове Карева, но остановиться он уже не мог: слежавшаяся в нем за долгие годы боль самовозгорелась вдруг, как торф. И не в калгане был избыток температуры, подпаливший эту давнюю боль.

- Мой отдел в Управлении знаешь как ребята называли? Штучным. Мы простых дел не расследовали. И Санька этот талант был, сукин сын. Я в него вбил все, что знал, все, что умел! Он же пришел ко мне после юридического слепым щенком - в оперативной работе ни черта не петрил, протокола допроса не умел оформить... Боже же ты мой, как я его любил!..

- Уж очень вы переживаете, Яков Степаныч, - сказал Серегин. Желаете, я вам заварю крепкого чайку?

Карев помотал отяжелевшей головой.

- И на что, дурак, польстился? На холуйскую должность: перешел от меня к начальнику Управления писать доклады. Башка у него сработала куда положено. И наружность подходящая: костюм пошил себе в модном ателье, завел очки на здоровые глаза, модельные туфельки. Выступит где-нибудь на совещании в исполкоме, в гороно или в редакциях, а там ахают: ах, как выросли кадры милиции! Начальнику приятно - он растил. Да и удобно - Санька сочиняет речи, статьи, обобщает опыт, и все научно, с цитатами из трудов. Ловит-то жуликов нынче не он, а обобщает - он... И стал я, Серегин, нынче негож. Комиссовали меня, подпал под сокращение. Процент роста я им снижаю. Кабы мне кто-нибудь пятнадцать лет назад подсказал, что Санька меня продаст, я бы тому человеку плюнул в глаза...

- Вас один человек продал, Яков Степаныч, - сказал Серегин, - а Иисуса Христа - двенадцать любимых апостолов. Это уж, наверное, так заведено, Яков Степаныч. Предать они предали, а веру его, учение его людям понесли. Даже взять Иуду. Не было бы Иуды, не было бы и подвига Христова, и был бы он обыкновенная личность. Сезонник, плотник.

- Слушай, Серегин, - улыбнулся Карев, - неужели ты веришь во всю эту хреновину?

- Верю, - сказал Серегин. - Две тыщи лет моей вере.

- Значит, согласно твоей вере, и Гитлера прощать надо?

- Гитлера - не надо, - сказал Серегин. - А как же ты разбираешься: кого - надо, а кого - не надо?

- Совестью своей, Яков Степаныч. Душой. - Интересно! Ты своей совестью судишь, я, значит, своей, и выходит на поверку - самосуд? Анархия?.. А бог твой при чем же?

- Он при всем, - ответил Серегин.

- Какая же у него получается роль? - спросил Карев. - Наплодил на земле людей, они друг дружке вцепляются в глотку, жгут, режут. За давешнюю Великую Отечественную двадцать миллионов душ извели!.. А он - что?

Серегин подумал немного и сказал:

- Вопрос знакомый, Яков Степаныч: я от него сам сколько ночей не спавши. И сейчас отвечу. Бог в наши людские дела не мешается, доверяет нам. А человек должен сам за себя отвечать, все ж таки мы люди, а не звери, и почему это с господа надо взыскивать за нашу подлость?

- Ну, а его-то роль, я у тебя спрашиваю? Наблюдатель он, что ли?

- Он наблюдает, - подтвердил Серегин.

Карев устало зевнул.

- Не пыльная у него работенка, Серегин. На такую должность и я гож...

Серегин собрался было ответить, но из прихожей донесся стук входной двери и неразборчивые голоса - женский, мужской. Быстро подхватившись, он вышел из кухни; дверь за собой плотно прикрыл.

Карев уже остыл от спора и от своей размозолевшей обиды.

Пора было собираться домой.

Немножко-то на душе полегчало.

Из прихожей послышался строгий мужской голос: - А вы точно не продешевили, батя? Мебель-то ведь сейчас подорожала.

И кроткий, тихий ответ Серегина: - Да какая же это мебель, Костя? Рухлядь.

И тут же вступил женский голос: - Где я теперь достану корень калгана? Могли бы и чаю попить. Водку брала, "Экстру", по четыре двенадцать...

Карев вышел в прихожую. В наступившем молчании он надел свое пальтецо, калоши и, не глядя на молодых людей, сказал старику:

- Спасибо за угощение, хозяин... А насчет кресла у меня вышла ошибка: поставим его в магазине за тридцать.

Когда дверь за ним захлопнулась, Серегин, прищурившись, посмотрел на своих родственников и сказал: - Ну и гады же вы! Хорошего человека обидели..

А дождь на улице припустил еще усердней, Карев вымок тотчас наново и шел не разбирая пути.

Ничуть он на этих людей не обиделся и только жалел Серегина за его темноту.

А насчет Саньки Горелова - да ну его, Саньку...

Горчичники надо на ночь поставить - в груди сипит, - чаю с медом выпить.

Ох и погодка, так твою...