Влюбилась дурочка, колола ему наркотики. Не моя, чья-то дочь.

Я люблю возвращаться домой, когда дома Юлька. Бывало, школьницей, после занятий, она, еще до дома не дойдя, выпалит матери по телефону-автомату все новости, а дома — еще раз, и голосок радостный, звонкий, иногда я тайком включал магнитофон.

Теперь у нее с матерью — свои разговоры, с бабушкой она любит уютно посекретничать на кухне, а мне достаточно и того, что она есть. Никогда не думал, представить себе не мог, что она столько будет значить в моей жизни. Сегодня Таня вернется поздно, тещи нет, а это значит, ухаживать за мной и накрывать на стол будет Юлька.

Я открыл ключом дверь, еще света не успел зажечь:

— Папа, это — ты? Я заперлась в комнате, он у двери лежит. Только ничего не делай с ним, он ничего мне не сделал.

Споткнувшись о чью-то ногу, чуть голову не разбив, я зажег свет. Придавив собой дверь, полулежал Виктор, голова свесилась, из отвисшей губы на грудь стекала слюна. Не помня себя, я схватил его, поволок к входной двери.

— Отец, не будь зверем! — кричала Юлька.

Но даже не голос ее, а его худые лопатки, ребра, острые позвонки на спине- долго я потом их чувствовал — вот что остановило меня. Я втащил его в кабинет, одна его нога была в ботинке, другая — в продранном носке, так он и по улице шел. У дивана, на коврике, я оставил его лежать, сунул под голову диванную подушку.

Даже на дочь свою я не мог сейчас смотреть. Потом пришла Таня. Она щупала ему пульс, стоя перед ним на коленях, подымала веки, как мертвому.

— Надо вызвать врача!

— Ничего не надо.

— Потому, что не твой сын!

Я задрал ему рукав и показал Тане его вены, все исколотые:

— Тебе понятно? И еще водкой разит.

— Он может умереть!

— Отоспится.

— Так позвони ей хотя бы.

— И ей звонить не буду.

Вот так — до половины ночи. Таня подходила слушать, дышит ли, опять щупала пульс, требовала, чтобы я переложил его на диван. И — Боже мой, Боже мой, что делать?

Такой был мальчик!.. Я сидел на кухне, чтобы не слышать всего этого, курил, не зажигая света. Вдруг легкой тенью, в халатике- Юлька.

— Отец, я люблю тебя.

Я только успел почувствовать поцелуй и жар ее щеки. А ее уже не было.

Легли мы спать под утро. Мне послышался во сне щелчок английского замка. Но голова, как пьяная, не сразу оторвал себя от подушки. Вышел. Виктора не было. В кабинете валялся его ботинок. Он ушел в моих тапочках.

Поздняя осень 199… года. Я вышел из метро, подпираемый в спину теплым его дыханием. День был предзимний, темные снеговые тучи сели на золотой шпиль высотного здания, на верхние его этажи, там, должно быть, зажгли электричество.

И ощутимо было в воздухе уже близкое дыхание снега.

Я шел домой. Крытый грузовой фургон, объезжая что-то, заслонил все впереди, а когда проехал, я увидел то, что объезжал он, притормаживая: перед аркой, ногами на проезжей части, лежал на земле голый человек. Он лежал на своей распластанной под ним, разрезанной одежде, а другой человек, в черном прорезиненном плаще и остроконечном капюшоне, что-то делал над ним, как черный грач. И белая с красными крестами машина «Скорой помощи» стояла рядом. Все это было непонятно и жутко. Голое тело на земле, измазанное у поясницы засохшим зеленым и желтым, люди обходили, сторонясь: в Москве уже было два случая холеры. Я тоже прошел мимо, стараясь не вглядываться. Но глаз схватил все подробно, и пока я шел дворами, заново видел это запрокинутое, заросшее, землистое лицо старика, его торчащую в небо серую бородку, его большое, не старое, когда-то сильное, а теперь иссохшее тело с впалым животом и пучком темных волос. Одна нога его, искалеченная, вся в шрамах, была короче другой. И я узнал эту ногу. Я видел ее не раз: и в гипсе, и потом, когда сняли гипс и он ходил с палочкой. Витька!

Потрясенный, я продолжал идти. Ноги сами несли меня, и даже быстрей. Как будто от этого можно уйти.

Когда я вернулся, ничего на том месте не было, словно не было вообще. Только стоявшие вдоль магазина торговки с пуховыми платками, распяв их перед собой напоказ, пересказывали с жаром случившееся, и люди останавливались и смотрели на то место, где он лежал.

Дома, к счастью, никого не было. Ни Тане, ни Юльке я не мог бы это рассказать.

Да и никогда не расскажу им. И вдруг, зажмурясь, увидел его в кабинете, на диване, укрытого пледом, как он укрывался с ухом, одна макушка видна. Увидел на миг. Потом сидел на кухне, курил. И снова виделось: мы, четверо, вот здесь за столом, как старший брат, он смотрит на Юльку. И — этот старик с запрокинутой головой на тротуаре. Почему на нем, на мертвом, разрезали одежду? И почему не труповозка стояла, а машина «Скорой помощи»? Я налил себе полстакана водки, достал из банки с рассолом соленый огурец. Выпил и не почувствовал. В холодильнике в кастрюле была вареная картошка. Я налил еще, ел из кастрюльки рукой. Зазвонил телефон. Я подошел, смотрел на трубку, снять почему-то не решался. А телефон звонил.

— Слушаю.

— При-вет.

Я как стоял, сел на табуретку.

— Ты меня слышишь?

— Да.

— Почему у тебя голос такой? Тебе неудобно говорить?

— Удобно.

— Нет, все-таки голос какой-то странный. Случилось что-нибудь?

Она ничего не знает. Ей все предстоит узнать.

— Я слушаю тебя, Надя.

— Ну вот теперь — твой голос. А то уж я думала, не туда попала. Понимаешь, сегодня в «Палас-отеле» большой прием. Будут…

И она стала перечислять: такой-то, такой-то, такой-то, такой-то. И даже будет ТАКОЙ-ТО! Словом — «вся Москва».

— Я должна там что-то вручать. Но они все совершенно обалдели, ты представляешь, забыли прислать мне пригласительный билет, — она говорила тем легким тоном, который я хорошо знал: так она обычно говорила о том, чего не было. — Ты понимаешь мое положение? И главное, с утра какая-то ужасная тревога, но я же не могу подвести. У тебя билет на два или на одно лицо? Алле! Ты меня слушаешь?

Куда ты пропал?

— Я тебя слушаю.

— Нет, ты сегодня определенно не в себе. Я тебя спрашиваю: у тебя на одно или на два лица?

— Одно.

— Но ты можешь достать мне билет? Ты можешь, я знаю. Пойми, мне это очень важно.

Я не привыкла подводить людей.

И все это она будет вспоминать потом, и это тоже будет мучить ее.

— Тогда мы пройдем вместе по твоему билету. Я подам его, и нас никто не посмеет задержать.

Я тихо положил трубку. Сейчас же снова раздался звонок. Телефон звонил долго, настойчиво, я трубку не снимал.

Тане с Юлькой я оставил записку и ушел, пока они не вернулись. Я долго бродил по Москве, потом сидел в Александровском саду, не зная, куда себя деть. Стемнело. В эту пору, да еще в пасмурный день, темнеет рано. До «Палас-отеля» можно было дойти пешком, но я промерз и спустился в метро согреться.

Как всегда, на том же месте стоял молодой парень, рукава засучены до плеч, вместо рук — голые култышки. Кепка лежит у ног. И афганец в камуфляже сидел в инвалидном кресле на колесах. А может — с чеченской войны. А может, и не с войны, просто — в камуфляже военном, чтоб подавали. Но ведь — без ног. Пожилая дама, как говорится, «со следами былой красоты», держала в руке, словно распустившийся бутон, разноцветные молнии, предлагала негромко:

— Молнии всех цветов. Будьте любезны…

И уже у выхода на платформу, но так, что ее почти и видно не было, стояла милая молодая женщина в светлом шерстяном платье, беременная, несмело протягивала ладошку. Я положил в нее десять рублей. Она испуганно, недоуменно взглянула на меня.

А на поверхности Москва сияла вечерними огнями. Сияли богатые витрины магазинов, около них на тротуаре светло, как днем. И два сплошных потока машин во всю ширину проезжей части: один встречно слепил фарами, другой уносил вдаль красные огни. Я уже подходил к отелю, когда черный «мерседес» обогнал меня, огни проплыли по его глянцевой поверхности, и, развернувшись, он стал у подъезда.