— Потому вы, кроме нее, и не нашли больше никого глину ногами месить? Теперь понимаю! Так не пойдет же она! Не пойдет!

В это мгновение погасло электричество, и темнота как-то сразу успокоила Данилу Платоновича. Он знал, что спорить с этой упрямой и самоуверенной женщиной безнадежно. И опять, уже ровным голосом, сказал:

— Я говорил с Раей… она согласилась. А она не маленькая, разреши ей самой за себя думать…

— А я сказала — не пойдет! — крикнула Аксинья Федосовна.

В темноте мелькнула белая косынка. Хлопнула дверь.

Лемяшевичу никак не удавалось познакомиться с человеком, с которым ему особенно хотелось сблизиться и подружиться с первого же дня приезда в Криницы, — с врачом Морозовой-Груздович. Он на каждом шагу слышал ее имя. Колхозницы называли ее просто Наташей, местная интеллигенция — Натальей Петровной, а для тех, кто привык называть людей по фамилии, она была либо Груздович, либо Морозова. Но все отзывались о ней с одинаковым уважением. Избегал разговоров о ней разве что один Сергей Костянок, он ни разу не упомянул имени Натальи Петровны.

Лемяшевич знал причину его молчания — её открыл при их странном и неожиданном знакомстве Алексей. О любви Сергея рассказывали и другие; одни — с иронией, другие — жалея его и мягко осуждая Наталью Петровну.

Все это ещё сильнее разжигало любопытство Михаила Кирилловича, жадного до знакомств и встреч с новыми людьми. Но познакомиться с врачом все не случалось. В первый раз они встретились на крыльце сельсовета, и она в ответ на его приветствие молча кивнула головой. На следующий день, придумав себе головную боль, он пошел в больницу, но в приемной была очередь, ему стало неловко, что он, здоровый человек, из-за своей прихоти заставит какого-нибудь больного ждать, покуда он будет знакомиться. А потом она уехала на совещание. Вторая встреча была не совсем обычная и опять-таки не привела к знакомству. Лемяшевич ввел в обыкновение каждое утро ходить на речку купаться, не считаясь с погодой. Утро выдалось хмурое, ветреное, и вода уже была довольно холодная. Он знал, что на этом широком плесе обычно купаются женщины, но был уверен, что в такой ранний час сюда не явится ни одна живая душа. Он проплыл до другого берега, повернул обратно и… увидел её, Наталью Петровну, с дочкой. Они стояли рядом, с одинаковыми полотенцами на плечах, в одинаковых пестрых халатах, только у девочки была ещё надета тёплая кофточка поверх, а мать держала в руках небольшой чемоданчик.

— Вы захватили чужую территорию, молодой человек! — сказала она серьёзно, без улыбки.

Лемяшевич смутился и, не пытаясь оправдываться, пообещал:

— Я мигом очищу ее. Простите.

Они отошли в сторону, за кусты. Лемяшевич слышал, как девочка сказала:

— Это новый директор, мама.

Мать почему-то засмеялась, отвечая что-то дочери.

Он быстро выскочил из воды, схватил свою одежду и стремглав побежал по берегу к «мужскому пляжу», метрах в трехстах вверх по течению.

Одеваясь, он видел, как они делали гимнастику. Сама Наталья Петровна сделала несколько вольных движений, но девочка выполнила весь знакомый Лемяшевичу сложный комплекс.

Мать руководила ее зарядкой: смотрела на часы, когда та бегала, подсчитывала «раз-два», помогала, когда девочка делала наиболее трудные упражнения.

Потом они купались.

А Лемяшевич сидел на берегу, курил и, уже не видя их, не переставал думать о Наталье Петровне. Он ещё и не разглядел ее как следует, и ничем особенным она не привлекала его. Обыкновенная женщина, среднего роста, с тонкими чертами лица, с гладкими русыми волосами, просто причесанными и свернутыми на затылке в узел. Если что и останавливало внимание в ее внешности, так это фигура, по-девичьи стройная, молодая. Но о жизни этой женщины Михаил Кириллович слышал уже много.

…Работал до войны в Криницкой школе молодой учитель Иван Груздович. На летние каникулы сорокового года к нему приехала девушка, студентка третьего курса медицинского института. Груздович с гордостью представлял ее своим друзьям-педагогам:

— Моя невеста.

Она застенчиво опускала глаза, краснела до слез, робко пожимала руки людям, которые критически осматривали ее с головы до ног, чуть слышно шептала свое имя:

— Наташа.

Замужние учительницы и колхозницы осуждали ее:

— Бесстыдница. Ещё никакая не жена, а приехала, словно к мужу, и живет целое лето. А где-то и отец есть, и мать, и говорят, уважаемые люди, партийные работники… Наверное, и не знают ничего. Ох, молодежь пошла!

Но в один из последних дней каникул Груздович и Наташа появились в сельсовете. Председатель сельсовета Антон Ровнополец, который в то время был секретарем, и теперь помнит (Лемяшевичу рассказали и это), как бедняжка Наталья Петровна растерялась и не знала, на чью фамилию записаться, и записалась на обе — свою и мужа, и как потом ни у кого из молодоженов не нашлось трех рублей, чтоб оплатить пошлину.

На зимних каникулах Наташа уже была куда смелее. Чуть не каждый день приходила в учительскую, смеялась и шутила вместе со всеми, даже попросила у директора разрешения побывать на уроке мужа. Тогда же, зимой, отпраздновали и свадьбу: на квартире у Груздовича устроили вечеринку; собралась вся деревенская интеллигенция; было много водки и вина и мало закуски, о чем молодая хозяйка потом долго сокрушалась.

А через несколько месяцев студентка Морозова-Груздо-вич шла из Минска по могилевскому шоссе на восток вместе с тысячами таких же беженцев, как и она. Нещадно палило июньское солнце, то и дело приходилось кидаться с шоссе в истоптанную рожь, в кусты и, прижавшись к земле, слушать, как со страшным свистом проносятся над головой «мессершмитты», трещат пулеметы в вышине, кругом глухо рвутся бомбы. Она лежала, ощущая частые удары крови, толчки ребенка под сердцем, и думала о муже. Где он сейчас, в эти страшные дни, когда все вокруг горит и рушится? Что с ним?

О судьбе мужа она узнала только через два года, в конце сорок третьего, когда было освобождено Полесье и она могла написать в Криницы, районо и райком. Ей ответили из райкома: Иван Груздович, бывший учитель и командир подрывной группы партизанского отряда, погиб смертью героя весной сорок третьего года.

Вскоре после того она с двухлетней дочкой приехала в Криницы. При первой встрече почти никто не узнал в ней ту девочку, что когда-то, перед войной, прожила здесь месяца два летом, боясь показаться на люди, а зимнее пребывание её было слишком коротко. Однако почти в тот же день, когда заведующая райздравом привезла её на лошади в Криницы, весь сельсовет уже знал, что в больницу приехала докторша и что это жена учителя Груздовича, погибшего здесь, у них, в Борщовском лесу.

Уже одно то, что она, бросив работу на Урале, в районной больнице, приехала в самое трудное время сюда, на освобожденную территорию, в деревню, где работал её муж, вызвало симпатию и уважение к ней колхозниц, среди которых тоже немало было вдов и которые хорошо понимали женское горе и чрезвычайно высоко ценили верность в те многострадальные годы.

Но, конечно, не только это. Она приехала действительно в самое тяжелое время — зимой, сразу после освобождения. Половина деревни была сожжена, и в уцелевших хатах жило по две-три семьи, даже землянок ещё построить не успели. Через Криницы проходила линия вражеской обороны. Жителей деревни, не успевших уйти в лес, фашисты угнали в тыл. Правда, к счастью, почти все они были потом освобождены советскими солдатами и вернулись назад. Но деревня за это время была обобрана до нитки: голодные гитлеровцы разыскали почти все тайники со спрятанным хлебом, разрыли все картофельные ямы, съели все запасы, заготовленные людьми в тяжелых условиях оккупации, забрали все крестьянское добро. Деревня почти голодала, многие семьи жили только благодаря помощи государства.

Вдобавок ко всем бедам враг, в лютой злобе за свое поражение, отступая, заражал местность инфекционными болезнями.

Приглушённая вначале усилиями, фронтовых медиков эпидемия сыпняка вспыхнула снова среди зимы, когда фронт отдалился и район остался без квалифицированных врачей, без больниц (они везде были разрушены) и необходимых медикаментов. В это время и приехала в Криницы Наталья Петровна со своей маленькой дочкой.