Кому нужен его анализ общественной работы в школе, которая официально считается лучшей, но где эта работа такая же скучная, казенная, как и во многих других? Кому, наконец, нужны цитаты из разных постановлений, высказываний, приказов? Что общего это имеет с наукой?

Его сомнения ещё усугубились, когда он почитал рецензию своего руководителя: тот хвалил диссертацию. Но как? Есть похвалы, которые для умного человека горше разгрома, потому что он видит, что о его работе нельзя ничего сказать, кроме общих слов: «хорошо», «достойно внимания», «шаг вперед», «вклад в науку, литературу». Такова была эта рецензия. Лемяшевич знал цену своему руководителю — человек доброй души, мягкого характера, но весьма посредственный ученый.

Наступили самые тяжелые дни в его жизни. Он больше не мог уже работать над диссертацией, уточнять, изучать методы воспитания встарших классах. Не позволяли сомнения, колебания, разочарования. Он потерял здоровый сон и аппетит. Ему то хотелось бросить все и поехать учительствовать куда-нибудь в глухомань, то вдруг он решал назло всем и вся защищать диссертацию в таком виде, ничего не дорабатывая и не переделывая. «Одним бакалавром больше или меньше—что от этого изменится? А мне пора уже пристать к берегу. В конце концов я буду не самый последний из кандидатов. Может быть, и пользу ещё принесу».

Естественно, что в таком состоянии ему очень недоставало доброго друга, с которым можно было бы поделиться своими сомнениями и мыслями, посоветоваться. Правда, он переписывался с одним товарищем — преподавателем, но тот теперь не так уже понимал его, как в студенческие годы.

Почему-то Лемяшевичу впервые пришло в голову, что настоящего душевного друга можно найти только среди женщин. Ещё раньше он как-то обратил внимание на студентку вечернего отделения института. Это была не девчонка, а женщина почти его лет, хорошо, но просто одетая. Он некоторое время вел на её курсе семинарские занятия и мог убедиться, что она одна из самых развитых и умных студенток. Его не смущало то обстоятельство, что она, возможно, замужем, — он не думал, что может влюбиться. Ему просто хотелось найти человека, который понял бы его лучше, чем понимали некоторые коллеги — аспиранты и молодые кандидаты, довольные своим положением. Но что-то все-таки мешало подойти к ней сразу. Несколько вечеров он сидел в читальне и поджидал последнего звонка. А потом выходил и смотрел, как она одевается, перебрасываясь шутками со своими сокурсницами. Младшие подруги обращались к ней уважительно: «Дарья Степановна…» — и услужливо приносили пальто.

Наконец однажды, когда было уже тепло, Лемяшевич вышел вместе с ней из института и шутливо попросил разрешения проводить её.

— Пожалуйста, Михаил… — она забыла его отчество и смутилась. — Простите…

В первые минуты она была серьёзна и официальна, как и надлежит студентке в разговоре с преподавателем при случайной встрече. И этот её официальный тон сковывал Михаила Кирилловича. Он никогда не отличался красноречием в присутствии незнакомых или малознакомых людей, тем более женщин, и сейчас говорил пустые и шаблонные слова, понимая, что выглядит нелепо, и ещё более теряясь. Дарья Степановна, видно, почувствовала это и умело и ловко перевела разговор на обыденные шутливые темы.

— Не вздумайте только влюбиться в меня, — сказала она, когда Лемяшевич немного освоился и тоже начал шутить. — Разочаруетесь.

— Почему?

— Стара. Говорят, самая старая студентка в республике.

— Вы напрашиваетесь на комплименты.

— А старухи любят комплименты.

Они подошли к большому новому дому на проспекте, и это почему-то окончательно убедило Лемяшевича, что Дарья Степановна замужняя женщина. Он пошутил:

— Скажите, где вы живете, и я скажу, кто вы. Так, кажется?

— Устарело.

— Наоборот, вполне современно… Известно, что квартиры в таких домах получает преимущественно начальство. А если вы живете на втором или на третьем этаже — тут и говорить не о чем: муж ваш не ниже замминистра… Вон там, на шестом, может быть, и есть наш брат, учитель… счастливчик… забрался под самое небо… Где ваше окно?

— Между вторым и шестым, — так же шуткой ответила женщина.

— Скажите серьёзно — вы работаете? — спросил Лемяшевич.

— Работаю.

— В школе? — Ему хотелось, чтоб она работала учительницей и жила одна.

— Нет, дома.

— Дома?!

— Разве мало у женщины, особенно матери, дома дел? — Кто ваш муж?

Дарья Степановна рассмеялась по-девичьи весело и задорно.

— Не кажется ли вам, рыцарь, что это похоже на допрос? — И она в тон ему спросила — Кто ваша жена? Сколько у вас детей? Сколько вам лет? Вот это я понимаю — практический подход к знакомству.

Больше Лемяшевич не пробовал выпытывать, каково её семейное положение, даже благородно отказался от мысли узнать об этом другим путем — у студенток её курса или у декана. Какое это имеет значение — её положение, семейное и всякое иное? Дарья Степановна все больше нравилась ему как человек, с которым можно было интересно побеседовать. Правда, встречи их были коротки — полчаса, которые занимал путь от института до её дома.

На третий или четвертый день он поделился с ней своими сомнениями насчет диссертации и своего научного призвания. Она выслушала его серьёзно, внимательно, потом сказала:

— Я вас понимаю. Верно, и сама я на вашем месте чувствовала бы нечто подобное. Но посоветовать?.. Что я могу посоветовать? Я плохо разбираюсь в этих делах… Для меня, например, эта самая педагогика—темный лес, хотя я и сдаю её на пятерки. Должно быть, без практики и в самом деле все эти рассуждения мертвы. Но, вам не следует торопиться с выводами и решениями. Надо поговорить с людьми опытными… Хотите, я вас познакомлю с одним человеком? Он тоже кандидат…

Через несколько дней, в холодный и дождливый вечер, когда они подошли к её дому, Дарья Степановна неожиданно пригласила:

— Зайдемте к нам. Я вас чаем с малиновым вареньем напою, а то вы кашляете.

Лемяшевич поднимался по лестнице в каком-то непонятном волнении, сильно билось сердце и горели: уши.

На площадке третьего этажа Дарья Степановна, позвонила — два коротких звонка. И сразу же за дверью послышались радостные детские голоса:

— Ма-ма!

— Мама пришла!

Дверь отворилась, и девочка лет шести повисла на шее у матери, а четырехлетний мальчуган, увидев чужого дядю, отступил и недовольно нахмурился.

Лемяшевич, вдруг почувствовав, что от волнения, его не осталось и следа, весело засмеялся. Хозяйка, должно быть, поняла причину его смеха и засмеялась сама.

— Вот вам… Мать изучает педагогику, а дети до одиннадцати часов не спят. Роман! — крикнула она в комнату. — Опять ты их не уложил!

— Попробуй их уложить, они меня самого чуть не уложили, скворцы эти. — Из комнаты выглянул высокий и плотный мужчина в пижаме и шутливо прикрикнул на детей — Кыш, скворчата, спать!

— Знакомься, Роман, это Лемяшевич, — сказала Дарья Степановна, раздеваясь.

— А-а, твой верный рыцарь. — Он крепко пожал руку, коротко и четко наззал себя — Журавский. Раздевайтесь, будьте гостем. Мне жена рассказывала о вас.

Дарья Степановна занялась детьми.

— Вы чего же это не спите, полуночники вы этакие?

— А мы тебя дожидались, мамочка. Ты чего так долго не приходила?

— Ели?

— Я, мама, все съел: и яичницу, и молоко, и кашу… А Нина яичницу не ела.

— Врет, мамочка, он сам кашу не ел, его папа с ложки кормил.

— А ты чашку разбила, ага! — торжествующе объявил мальчик.

— Не я, — девочка заплакала, — она сама.

— Ну что ты такая плакса, — успокаивала её Дарья Степановна. — Я ведь знаю, что чашки сами скачут на пол.

Хозяин кивнул головой в сторону этих голосов за дверью.

— Слышите? — спросил он у Лемяшевича. — Садитесь. Тяжелое это занятие — быть мужем студентки. За целый вечер не могу газеты прочитать. Тысяча выдумок в час у каждого. Особенно у того — четырехлетнего мужчины.

Роман Карпович Журавский — ответственный работник ЦК партии, в прошлом секретарь райкома, два года назад окончил Академию общественных наук. Он в первые же минуты знакомства сообщил все это Лемяшевичу — и сделал это умело и просто, без тени похвальбы или самолюбования. Веселый и разговорчивый, он понравился Лемяшевичу: такому человеку можно рассказать обо всем и получить от него дельный совет. Они хорошо, дружески побеседовали, пока Дарья Степановна укладывала детей. Потом пили чай с коньяком и малиновым вареньем. За чаем Роман Карпович сам заговорил о диссертации Лемяшевича.