– Любопытно, – сказал Уэстон, взвешивая её на ладони. – Похоже, граммов пятнадцать.

Здоровая щитовидка весит от двадцати до тридцати граммов.

– Впрочем, это может быть вполне допустимое отклонение, – продолжал Уэстон, вскрывая орган и осматривая срез.

Ничего необычного мы не заметили.

Уэстон рассек трахею сверху-вниз, до самой развилки, и осмотрел легкие, которые были увеличены и имели белесый оттенок. Обычно легкие бывают темно-розового цвета.

– Общая анафилаксия, – сказал он. – Вы не знаете, на что у неё была аллергия?

– Нет, – ответил я.

Хендрикс вел записи. Уэстон искусно управился с бронхами, после чего вскрыл легочные артерии и вены. Затем он рассек сердце двумя петлевидными надрезами слева и справа и вскрыл все четыре желудочка.

– Полный порядок, – сказал Уэстон и взрезал коронарные артерии. Они тоже были в норме, если не считать небольшого атеросклероза.

Все остальные органы были здоровы. Кроме матки. Она имела лиловатый оттенок, потому что была окрашена кровью. Размерами и формой она напоминала электрическую лампочку. Когда Уэстон перевернул её, мы увидели разрез в эндометрии и мышечной ткани, ставший причиной кровоизлияния в брюшную полость.

Но меня удивил размер. По-моему, беременные матки такими не бывают, особенно на четвертом месяце, когда плод достигает пятнадцати сантиметров в длину. У него уже бьется сердце, образуются глаза, формируются черты лица и скелет. На четвертом месяце беременности матка заметно увеличена.

По-видимому, Уэстон думал о том же.

– В неотложке ей, конечно, могли дать окситоцин, – сказал он. – Но все равно картина чертовски занятная.

Уэстон сделал сквозной разрез на стенке матки и вывернул её наизнанку. Внутренность была выскоблена осторожно и тщательно, прореха, по-видимому, появилась позже. Матка была наполнена кровью и какими-то полупрозрачными желтоватыми сгустками.

– «Куриный жир», – сказал Уэстон.

Значит, сгустки появились после смерти.

Он промыл матку и тщательно осмотрел поверхность эндометрия.

– Это сделал не профан, – рассудил Уэстон. – Во всяком случае, азы технологии выскабливания ему известны.

– Но дырку он все-таки пробил.

– Да, – согласился Уэстон. – Единственный прокол во всех смыслах этого слова. Что ж, по крайней мере, мы точно знаем, что Карен не делала этого сама.

Это было важное открытие. Многие вагинальные кровотечения происходят оттого, что женщины сами пытаются прервать беременность, используя для этой цели лекарства, соляные растворы, мыло, вязальные спицы и прочие сходные средства. Но вряд ли Карен смогла бы выскоблить себя так профессионально: тут требовался общий наркоз.

– Как, по-вашему, это беременная матка? – спросил я Уэстона.

– Сомневаюсь, – ответил он. – Очень сомневаюсь. Давайте осмотрим яичники.

Он вскрыл их и принялся искать желтое тело, которое образуется после выделения зрелых яйцеклеток. Поиски оказались безрезультатными, но это ни о чем не говорило: желтое тело начинает рассасываться на четвертом месяце беременности, а Карен была почти на пятом.

Вошел ассистент и спросил Уэстона, можно ли зашивать.

– Да, пожалуй, – ответил мой учитель.

Ассистент наложил швы и закутал тело в чистую простыню. Я повернулся к Уэстону.

– Вы будете осматривать мозг?

– Нам не разрешили, – ответил он.

Судебные медэксперты, даже требуя вскрытия, обычно не настаивают на обследовании мозга. Разве что, если есть подозрение на душевное расстройство.

– Но мне казалось, что семейство Рэндэллов, где почти все врачи…

– Джей Ди двумя руками за. Но миссис Рэндэлл уперлась. Отказала наотрез. Вы с ней знакомы?

Я покачал головой.

– Та ещё дамочка, – сухо сказал Уэстон и снова занялся внутренностями покойной, сантиметр за сантиметром обследовав пищеварительный тракт от пищевода до заднего прохода. Все было в норме. Я уже видел все, что хотел увидеть, поэтому не стал дожидаться окончания этого действа. Отчет о вскрытии, несомненно, будет составлен в самых туманных выражениях. Во всяком случае, на основании осмотра жизненно важных органов Карен Рэндэлл невозможно сказать, что она определенно была беременна.

Как и большинству патологоанатомов, мне нелегко застраховать свою жизнь. В страховых компаниях нас боятся как огня. Мы постоянно возимся с туберкулезными бактериями, злокачественными опухолями, смертоносной заразой, и, разумеется, страховщики перестраховываются. Никто не хочет продавать нам полисы. Я знаю только одного человека, которого страхуют ещё более неохотно, чем меня. Это биохимик по имени Джим Мэрфи.

В молодости Мэрфи был футбольным полузащитником в команде Йеля и едва не попал в сборную восточных штатов, что уже само по себе можно считать большим достижением, хотя, если вы видели Мэрфи, в частности, его глаза, то едва ли сумеете понять, как он добился такого успеха. Мэрфи почти слеп. Он носит очки с линзами двухсантиметровой толщины и ходит, понурив голову, словно эти стекляшки тянут его к земле. При обычных обстоятельствах они ему помогают, и видит Мэрфи неплохо, но в состоянии душевного волнения или легком подпитии он начинает натыкаться на все, что попадается на пути.

Внешне Мэрфи совершенно не похож на высококлассного футболиста, пусть даже из университетской команды. Чтобы постичь загадку его успеха, надо видеть, как он движется. Мэрфи чертовски проворен и наделен лучшим в мире вестибулярным аппаратом. В бытность его игроком партнеры по команде изобрели несколько хитроумных приемов и научились направлять Мэрфи в нужную сторону, после чего он слепо несся вперед. Иногда он совершал великолепные пробежки в противоположном направлении, но в общем и целом такая командная тактика работала, хотя пару раз Мэрфи и забежал за черту – «на всякий случай».

Он всю жизнь увлекался спортом смельчаков. В тридцать лет от роду Мэрфи заболел альпинизмом и тотчас столкнулся с непреодолимыми сложностями при страховании жизни. Тогда он заделался автогонщиком, и все было в порядке, пока не слетел на своем «лотосе» с трассы. Машина перевернулась четыре раза, и водитель получил множественные переломы обеих ключиц. После этого Мэрфи решил, что страховка не терпит суеты, и забросил свои подвижные игры.

Мэрфи настолько быстр и порывист, что умудряется пользоваться стенографией даже в устной речи. Он тараторит причудливой скороговоркой, словно ему некогда вставлять в свои высказывания все необходимые артикли и местоимения. Это сводит с ума его секретарш и помощников. Впрочем, не только это. Мэрфи даже зимой настежь распахивает окна, ибо ненавидит спертый воздух. Когда я вошел в его лабораторию в бостонском роддоме, то увидел, что помещение до потолка завалено яблоками. Они были везде – в холодильниках, на полках с реактивами, на столах, даже на бумагах в качестве грузиков. Две ассистентки в белых халатах поверх толстенных свитеров сидели на табуретах и жевали яблоки.

– Жена, – пояснил Мэрфи, пожимая мне руку. – Специализируется. Хочешь яблочко? Сегодня «белый налив» и «кортленд».

– Нет, спасибо.

Мэрфи молниеносно вытер о рукав очередное яблоко и впился в него зубами.

– Вкусно, – промычал он. – Честно.

– Я тороплюсь, – сообщил я ему.

– Как всегда, – прохрумкал Мэрфи. – Господи, вечно ты как угорелый. Когда я последний раз видел тебя и Джудит? Несколько месяцев назад. Чем ты только занимаешься? Терри играет в защите за Белмонт первого ноября. – Он схватил со стола фотографию парня в футбольной экипировке и сунул её мне под нос. Терри рычал прямо в объектив и казался уменьшенной копией Мэрфи. Такой же низкорослый и такой же крутой.

– Скоро повидаемся, – заверил я его. – И обсудим наших домочадцев.

– Хмм… – промычал Мэрфи, с дивной быстротой уплетая яблоко. – Давай. Как насчет партии в бридж? Мы с женой в прошлые выходные продулись до тла. Нет, в позапрошлые. Играли с…

– Мэрф, у меня неприятности.