– Больше она ничего не сказала?

Уайтинг покачал головой.

– Нет, когда срезали одежду, она все норовила прикрыться. Однажды произнесла: «Не смейте так со мной обращаться», а потом спросила: «Где я?». Но это было в бреду. Она почти ничего не соображала.

– Как вы боролись с кровотечением?

– Пытался локализовать. Это оказалось непросто, да ещё время поджимало. Нам никак не удавалось установить лампы. В конце концов я решил использовать марлевые тампоны и заняться возмещением кровопотери.

– А где все это время была миссис Рэндэлл?

– Ждала за дверью. Держалась молодцом, пока мы не сообщили ей, что случилось, а потом сломалась. Совсем расклеилась.

– А что с бумагами Карен? Она когда-нибудь лежала в вашей больнице?

– Я увидел её карточку, только когда… когда все было кончено. Их приходится доставлять из регистратуры, на это требуется время. Но я знаю, что она наблюдалась у нас. С пятнадцатилетнего возраста у неё ежегодно брали мазок на рак матки, дважды в год обследовали и брали кровь. За её здоровьем следили весьма и весьма пристально. Оно и неудивительно.

– Вы не заметили в её истории болезни чего-нибудь необычного? Кроме аллергических реакций?

Уайтинг печально улыбнулся.

– А разве их не достаточно?

На какое-то мгновение меня охватила злость. Парень напуган, это понятно, но зачем такое усердное самобичевание? Люди ещё будут умирать у него на руках. Много людей. И пора бы уже свыкнуться с этой мыслью. Равно как и с мыслью о том, что он всегда может дать маху. Ошибки неизбежны, в том числе и роковые. Мне хотелось сказать Уайтингу, что, если бы он потрудился спросить миссис Рэндэлл, нет ли у Карен аллергических реакций, и получил отрицательный ответ, сейчас ему нечего было бы опасаться. Разумеется, Карен все равно умерла бы, но никто не смог бы обвинить в этом Уайтинга. Промах стажера заключался не в том, что он убил Карен Рэндэлл, а в том, что не испросил на это разрешения.

Но я не стал говорить ему об этом.

– В истории болезни были какие-нибудь упоминания о душевных расстройствах?

– Нет.

– Ничего примечательного?

– Ничего, – ответил Уайтинг и вдруг нахмурился. – Погодите-ка. Была одна странность. С полгода назад Карен направили на просвечивание черепной коробки.

– Вы видели снимки?

– Нет, только просмотрел отчет рентгенолога.

– И что?

– Все в норме, никакой патологии.

– Зачем делались эти снимки?

– Там не сказано.

– Может быть, она попала в какую-нибудь аварию? Упала или разбилась на автомобиле?

– Не знаю.

– Кто направил её на рентген?

– Вероятно, доктор Рэндэлл. Питер Рэндэлл. Она наблюдалась у него.

– Зачем понадобилось делать эти снимки? Должна же быть какая-то причина.

– Да, – согласился Уайтинг. Но, похоже, этот вопрос не очень интересовал его. Молодой стажер долго и печально смотрел на свою чашку и, наконец, отпил глоток кофе. – Надеюсь, – сказал он, – они прижмут этого подпольного ковыряльщика и размажут его по стенке. Такому любого наказания будет мало.

Я встал. Мальчишка был подавлен. Казалось, он вот-вот ударится в слезы. Над его врачебной карьерой, сулившей успех, теперь нависла опасность: он допустил ошибку и угробил дочь знаменитого эскулапа. И, разумеется, Уайтинг не мог думать ни о чем другом. В приливе злости, отчаяния и жалости к себе он тоже искал козла отпущения. Искал усерднее, чем кто-либо другой.

– Вы намереваетесь обосноваться в Бостоне? – спросил я его.

– Вообще-то была такая мысль, – искоса взглянув на меня, ответил Уайтинг.

Расставшись с ним, я позвонил Льюису Карру. Теперь я просто сгорал от желания увидеть историю болезни Карен Рэндэлл и выяснить, зачем ей просвечивали голову.

– Лью, мне снова понадобится твоя помощь, – сказал я.

– О! – Судя по тону, эта весть наполнила его душу радостью.

– Да, я непременно должен заполучить историю болезни.

– Мне казалось, мы уже это проходили.

– Да, но открылись кое-какие новые обстоятельства. С каждой минутой дело становится все запутаннее. Зачем её направили на рент…

– Извини, – перебил меня Карр, – но я не могу быть тебе полезен.

– Лью, даже если история болезни у Рэндэлла, он не будет держать ее…

– Извини, Джон, но мне придется проторчать здесь до конца рабочего дня. И завтра тоже. У меня просто не будет времени.

Он говорил сдержанным тоном человека, который тщательно подбирает слова и мысленно проговаривает их, прежде чем произнести вслух.

– Да что стряслось? Неужто Рэндэлл велел тебе держать рот на замке?

– По-моему, – ответил Карр, – этим делом должны заниматься люди, располагающие всеми необходимыми для его расследования средствами. Я такими средствами не располагаю. Уверен, что и другие врачи в таком же положении.

Я прекрасно понимал, куда он клонит. Арт Ли в свое время посмеивался над присущим всем врачам стремлением ни в коем случае не попасть в щекотливое положение и их привычкой прятаться в словесном тумане. Арт называл это «финт Пилата».

– Ну что ж, – проговорил я, – если ты действительно так считаешь, то и ладно.

Повесив трубку, я подумал, что, в общем-то, ничего неожиданного не произошло. Льюис Карр был пай-мальчиком и никогда не нарушал правил игры. А значит, не нарушит и впредь.

Путь от дома Уайтинга к медицинской школе пролегал мимо Линкольновской больницы. Проезжая, я увидел возле будки для вызова такси Фрэнка Конвея; он стоял, нахохлившись, засунув руки глубоко в карманы пальто и вперив взор в мостовую, в позе человека, которого одолевают тоска и застарелая одуряющая усталость. Я подкатил к тротуару.

– Хотите, подвезу?

– Мне надо в детскую больницу, – ответил Конвей, немного удивившись моей предупредительности: мы с ним никогда не были близкими друзьями. Врач он прекрасный, но человек – не приведи, господь. От него уже сбежали две жены, причем вторая – через полгода после свадьбы.

– Это мне по пути, – сообщил я ему.

Разумеется, детская больница была вовсе не по пути, но я в любом случае отвез бы его туда, потому что мне хотелось поговорить с Конвеем. Он влез в машину, и мы влились в уличный поток.

– Зачем вам в детскую? – спросил я.

– На конференцию. Их там проводят каждую неделю. А вам?

– Хочу пообедать с приятелем.

Конвей кивнул и откинулся на спинку. Он был ещё совсем молод – тридцать пять лет. Стажировался Конвей под началом лучших кардиохирургов страны, а теперь превзошел своих учителей. Во всяком случае, так о нем говорили. Не знаю, правда ли это. Конвей принадлежал к той горстке врачей, которые прославились так быстро, что стали немного смахивать на политиканов и кинозвезд. Поклонники слепо почитают их, враги столь же слепо ненавидят. Внешне Конвей был очень видным мужчиной – крепким, мощным, с чуть тронутыми сединой волосами и глубокими проницательными голубыми глазами.

– Хочу извиниться за свое поведение нынче утром, – сказал он. – Не думал, что так вспылю.

– Ничего страшного.

– Надо будет попросить прощения у Херби. Я ему такого наговорил…

– Он поймет.

– Черт, как же погано, – продолжал Конвей. – Но когда пациент умирает у вас на глазах… Буквально разваливается на части… Вам это неведомо.

– Да, – согласился я.

Мы немного помолчали. Наконец я сказал:

– Можно попросить вас об услуге?

– Конечно.

– Расскажите мне о Джей Ди Рэндэлле.

Конвей замялся.

– Зачем вам это?

– Простое любопытство.

– Врете.

– Хорошо, вру.

– Они сцапали Ли, правильно?

– Да.

– Он виновен?

– Нет.

– Вы готовы в этом присягнуть?

– Я верю ему.

Конвей вздохнул.

– Вы же не дурак, Джон. Представьте себе, что в таком преступлении обвинили вас. Неужели вы не станете все отрицать?

– Дело не в этом.

– Как раз в этом. Тут любой закричит: это не я!

– А разве Арт не может быть невиновен?