В просторном зале конторы витал дух почтительного ожидания.

Федор Ефимович Лобода, кругленький, лысый начальник шахты, помещался не за своим письменным столом, не в кресле, а на скользком венском стуле рядового служащего. Ампирное кресло было опростано для почетного гостя.

Длинноногий, декорированный значком «Ворошиловский стрелок», председатель шахткома, которого все так и называли – Товарищ Шахтком, – журавлем вышагивал между столами и заучивал какие-то данные.

Начальник заметно волновался. Волнение у него выражалось в беспрерывном говорении. Слушателем страдал заместитель по техчасти Бибиков, седой инженер в коротких брюках и апельсиновых носках.

В дверях прогремел блок. Товарищ Шахтком принял положение «смирно». Лобода оборвал фразу на полуслове. И, когда появился не Первый Прораб, а Митя, все рассердились.

– Ходят, ходят, – проворчал Лобода, – дверями гремят… На чем я остановился?.. Надо аккуратней ходить. Шуметь надо меньше. Фу ты, шут… С мысли сбил…

– Вы начали про колобок, – напомнил Бибиков.

– Да, да, обожди, обожди! – заторопился начальник. – Подходит после совещания, дает реплику: «Ну, как, говорит, колобок, крутишься?»

– Это вы уже говорили, – сказал Бибиков.

Обожди, обожди! Запросто, понимаешь? «Ну, как, говорит, колобок, крутишься?» Так я стою, а так он. «Ну, как, говорит, колобок, крутишься?» Я, конечно, растерялся. Шут его знает, как в таких случаях рекомендуется реагировать. Вот так я стою, а так – он. Ну, думаю, пан или пропал. «Вращаюсь, говорю, по силе возможности!» Смеется… – Лобода сделал длинную паузу, стараясь справиться с подступающей слезой умиления. – Смеется… «Гляди, говорит, чтобы голова не закружилась».

– Многогранный руководитель, – сказал Бибиков. – Титан.

– В чем и дело! – Лобода громко высморкался. – Титан! Многогранный!.. Да, товарищи, учтите: как прибудет – в карманы не лазить. Ни за папиросами, ни за чем. Есть такое указание.

Митя сообразил, что речь шла о Первом Прорабе. И простая мысль ошеломила его: ведь Первый Прораб имеет право опоздать и на час, и на сутки, не обращая внимания ни на Митину свиданку, ни на Лободу.

– Федор Ефимович, – заныл он. – Мне отгул положен. Мое присутствие, я думаю, не обязательно.

– Вот она, нынешняя молодежь! – качнул головой начальник. – Ждем, можно сказать, титана, а у него отгул. Я прошлый год с аппендицитом в пузе прискакал на него глянуть…

– Чего на него глядеть? Что он, крокодил? – возразил Митя. Ему недавно стукнуло семнадцать. Комсомолец он был еще зеленый, и с его языка иногда срывались непродуманные выражения.

Наступила ледяная тишина.

– Надо так надо, – поспешно поправился Митя и тоскливо взглянул на часы, украшавшие ослепительно белую изразцовую стену конторы. Недавно здесь размещался мясной магазин, могучие крюки, рассчитанные на тяжесть свиных и говяжьих туш, торчали между канцелярскими шкафами.

Часы показывали семь десять.

– А помнишь, как он Гусарову явился? – спросил Лобода.

Инженер Бибиков вздрогнул. Он откровенно клевал носом. От хронического недосыпа заместитель по техчасти выглядел неумытым, алчущим опохмелки отставным актером, и ни интеллигентная стеклянно-серебряная бородка, ни старомодная ленточка пенсне не могли сгладить этого впечатления.

– Помнишь, Гусарову явился? Свая ни туда, ни сюда, Гусаров кроет по-церковнославянскому. А он – вот он и он. Другой бы сгоряча за нецензурку, а он: «С тебя гривенник, Гусаров». – Губы Лободы задрожали, и он полез в карман за платком. – Вот она где, чуткость, – проговорил он умиленно. – Вот она где!

– Титан, титан! – бормотал Бибиков. – Ничего не скажешь!

– У них комсомольцы назначили штраф за матерщину, – робко пояснил Митя.

– У них, понимаешь, комсомольцы наложили штраф на матюки, – объяснил Лобода, игнорируя и Митю и его комментарии. – Вот он и говорит: «С тебя гривенник, Гусаров».

Возникло молчание. Каждый, как пишут в нынешних романах, думал о чем-то своем.

– А совещание в горкоме! – испугавшись, что чуть было не забыл исторического факта, воскликнул Лобода. – Гусаров докладывает: «Заложение – шестнадцать шестьдесят». А он без шпаргалки, с лету: «Не шестнадцать шестьдесят, а шестнадцать шестьдесят пять».

– Самородок! – откликнулся Бибиков.

– В чем и дело! – подхватил Лобода. – Небось заложение нашей шахты лучше тебя знает… Да, товарищи, учтите, станет здороваться – руку крепко не жать! Есть такое указание!.. А на двадцать первой, помнишь, что учудили? Лампочки выкрутили, чтобы не видать было. А он идет в темноте и дает конкретные указания. Ему света не надо! Без свету скрозь землю видит. Даром что на строителя не учился!

Товарищ Шахтком принял положение «смирно» и сказал:

– Не случайно страна назвала его Первым Прорабом!

Он был заикой. Самая простая фраза, особенно если она начиналась на «н», давалась ему с трудом. И все же смолчать при таком разговоре он не решился. Его молчание могло быть неправильно истолковано.

– Он, говорят, сапожником был при царе, – старался восстановить расположение начальства Митя.

Лобода туго обернулся. Во взгляде его было что-то болезненное. Так мать, жалеючи, смотрит на неудачное чадо свое.

– Воду проверил? – спросил он скорбно. – В бачках хоть вода-то у тебя есть?

– Вода есть, Федор Ефимович. Только возле сто пятой кто-то кружку унес.

– Что значит – унес? Она на цепке.

– Оторвал и унес. Совместно с цепкой. Я, Федор Ефимович, велел все молотки, какие есть, запустить. И с долотами, и без долот. Для шума.

– А вот это ты… – начал было Лобода, но дверь хлопнула.

И снова Товарищ Шахтком застыл в неподвижной стойке, снова начальник забыл, что хотел сказать, и снова в контору вошел не тот, кого ждали.

В конторе появилась Чугуева.

Работала она возле воды, на гравиемойке. Грузную, крупнокалиберную фигуру ее обтягивал дефицитный каучуковый комбинезон, и она чем-то смахивала на водолаза. На ней были плоские, как лопаты, рукавицы и каучуковая штормовка. Вразвалочку, будто одна нога в туфле, а другая босая, протопала она, чмокая дырявыми сапогами-метроходами, мимо начальства и нелепо встала посреди зала.