Визит к молодому литератору произвел на Тату неожиданное действие. Она решила мириться с Митей.

Они бы помирились и без этого, может быть, немного позже, но помирились бы. Они уже не управляли собой. Тата с ужасом поняла, что любит рыжего комсорга сильнее, чем прежде. А его каждую минуту тянуло к телефону. Он не мог без нее и злился на себя. Оба они оказались в положении ребятишек, которые забрались в гоночный автомобиль, пустили его на полный ход и поняли, что не умеют остановить.

Через пятидневку на Тверском бульваре состоялась встреча. Оба держались натянуто, почти официально. Тата заявила, что после длительных размышлений пришла к выводу, что она не права. Достаточно того, что она предупредила Митю о Чугуевой как комсорга шахты. Этим она выполнила свой долг. Митя сказал, что не прав он. В настойчивости Таты проявилась похвальная комсомольская принципиальность. Еще он сказал, что Первый Прораб его помнит и ценит. Ему стало известно что в отдельную палату его перевели по личному указанию Первого Прораба. И он решил, как только Первый Прораб вернется из Сибири с хлебозаготовок, пробиться к нему и принять вину на себя: Чугуева давно желала чистосердечно раскаяться, а он, комсорг шахты Дмитрий Платонов, запрещал ей это, чтобы не снижать темпы проходки.

Митя был уверен, что его откровенность найдет понимание, ударница будет помилована и вопрос будет исчерпан.

– Глупее ничего не придумал? – Тата вскинула на него умные серые глаза. – И ей не поможешь, и себя поставишь под удар.

Они заспорили, но мягко, опасаясь поругаться снова.

В конце концов было решено: все, что Митя собирается доказать Первому Прорабу, будет изложено в виде формального документа. К документу будут приложена характеристики Чугуевой за подписью комсорга (такая характеристика четырехмесячной давности имелась в делах, оставалось уговорить Надю сделать копию) и письмо бывшего начальника шахты Лободы.

Они вместе позвонили Лободе на квартиру, узнали, когда у него выходной, и через два дня Митя стоял возле двери, обитой малиновой галошной подкладкой.

Подход к опальному начальнику Митя обдумал тщательно. Он явился без телефонного звонка, как снег на голову, с фотографиями, давным-давно сделанными Гошей: Лобода в забое, Лобода с комсомольцами, Лобода смотрит в окуляр теодолита.

У бывшего начальника было две отрады: париться и фотографироваться. И он часто мечтал о блаженных временах, когда можно будет ограничиться только этими двумя занятиями.

Митя стучал дважды.

За дверью таилась гробовая тишина.

На Лободу было непохоже, чтобы он ходил в гости, да еще совместно с семейством. Не достучавшись, Митя спустился на марш, примостился на подоконнике и стал читать сочинение Герберта Уэллса «Человек-невидимка». Минут через десять загремело железо запоров. На площадку вышла девчонка лет двенадцати с лежачими ушками, вылитый Лобода, с белобрысыми косичками. Старушечий голос тихонько напутствовал:

– Смотри, сдачу пересчитай… Пятнадцать копеек принеси… Пересчитай, смотри… Копеечки не хватит – загрызет…

Митя придержал дверь ногой и спросил Федора Ефимовича.

– А вы откуда сами будете? – прошептала старуха.

– С метро, – Митя тоже перешел на шепот. – А Федор Ефимович что? Хворает?

– Федор Ефимович с бани, – пояснила старуха. – Чай кушает. К ним нельзя.

– Мне, мать, вот так его надо! – Митя провел рукой по горлу.

– На что?

– По делу.

– Да он в метро уже не служит.

– Неважно. Ему премия положена. Расписаться надо.

– Фамилие ваше как?

– Платонов.

Дверь захлопнулась. Ключ щелкнул дважды. Лязгнула задвижка, загремел засов.

Митя осмотрел остатки электрического звонка, фанерный почтовый ящик, щедро окрашенный популярной на Метрострое кубовой краской, прочитал номер квартиры, обозначенный мелом на малиновой обивке, постучал снова.

Старуха будто того и ждала. Сразу открыла.

– Чего вам?

– Я к Федору Ефимовичу.

– Не велено беспокоить.

– Вы фамилию-то сказали? Платонов.

– Сказала. Оне не знают таких.

– Как не знает? Комсорг шахты Платонов.

– Где?

– Да вот он. Я.

– Не знают таких. Сказано, нет?

– Вот это ловко!

– Да чего ловчей. Пусти ногу, фулюган!

– И ты, мать, прекрати волокиту. Скажи, Платонов принес фотографии. Срочно давай, одна нога здесь, другая там.

И опять: ключ, крюк, задвижка, словно замыкали несгораемый шкаф. Митя вернулся на подоконник, прочитал главу «Взбесившаяся мебель», начал следующую – «Незнакомец разоблачается» и насторожился.

Тихонько, словно мышка, прижимая к животу «Вечерку», поднималась белобрысая девочка.

Митя начал было выбирать самый благопристойный способ использования выгодной ситуации, но было поздно. Прежде чем способ был выбран, сработал условный рефлекс, и комсорг, сам не понимая как, очутился пред очами Федора Ефимовича Лободы. А в прихожей причитала старуха и выгрохатывал последние остатки железного грома эмалированный таз, сбитый с сундука вместе с березовым веником.

Хозяин сидел за круглым столом в просторной косоворотке, застегнутой на половину вышитого столбца, и пил чай с вишневым вареньем.

– А-а-а! – пропел Лобода. – Гость дорогой! Зашел все ж таки, не побрезговал! – Он обтер губы утиральником, обнял Митю и прослезился.

– А бабка сказала, вы таких не знаете, – смутился Митя.

– Во-первых, она не бабка, а супруга, Настасья Даниловна, знакомься. У нас еще внуков нету, рано ее бабкой величать. А эта, меньшая, Марэла – в честь основоположников. Старшая еще есть, Фирка. Та дореволюционного производства… Чего же ты, крыса старая, – ласково обратился он к жене, – фамилию перепутала? Как ты назвала-то его?

– Платонов. Он меня с ног сшиб, фулюган.

– Платонов, Платонов… – Лобода рассердился. – Надо было доложить – комсорг 41-бис шахты и так далее. А ты – Платонов… Платонов, Платонов. Ступай отсюдова!

Настасья Даниловна пихнула дочку в соседнюю комнату, нырнула за ней, и дверь захлопнулась.

Не теряя времени, Митя стал показывать снимки по очереди.

– Ты на нее не серчай, – сказал Лобода. – Она у меня с совещательным голосом.