Но на качелях далеко не уедешь.

Постепенно Директория полностью дискредитировала себя в глазах всех подданных, стала предметом общего презрения и насмешек. Народ ненавидел ее давно; теперь в ней разочаровывались и те, во имя блага которых она возникла, — крупные собственники, новые финансовые и промышленные воротилы, богачи страны. А потерять кредит у богачей значило неуклонно приближаться к падению.

Единственная область, где Директории почти постоянно «везло», была сфера внешней политики и войны, причем первая целиком зависела от второй, вторая же, вместе с проверенными военачальниками, досталась в наследство от Робеспьера: Гош и Дезе, Журдан и Жубер, Клебер и Моро, Пишегрю и Массена, Бернадотт и Бонапарт — все знаменитые генералы времен Директории получили свои эполеты и ореол непобедимости еще в эпоху Революционного правительства II года. Правда, Гоша и Жубера настигла ранняя смерть, Клебера погубил Египет, а Пишегрю стал изменником, но остальные — а с ними и многие другие — составляли славную когорту полководцев Республики, единственную надежду и опору «качающегося» правительства.

Поэтому-то Бонапарту, несмотря на его дерзкую и постыдную акцию, все же не следовало слишком сильно бояться Директории. Это он понял при первом же свидании с нею.

Конечно, без трений не обошлось.

Получив сообщение, что «герой» Египта без армии высадился на юге Франции, граждане директора всполошились. Было созвано экстренное совещание. Директор Сиейс, как всегда важный и непроницаемый, выступил первым.

— Вам известно уже, что генерал Бонапарт возвратился в страну, покинув армию. Без нашей санкции и даже не поставив нас в известность. Что вы скажете по этому поводу?

— А что можно сказать? — пожал плечами Мулен. — Он самовольно оставил ответственный пост и должен рассматриваться как дезертир.

— Ну что ж, — подхватил Буле, — я завтра же разоблачу его с трибуны Совета пятисот, и он будет объявлен вне закона.

Сиейс внимательно посмотрел на говорившего.

— Вы понимаете, что это пахнет расстрелом?

Буле саркастически усмехнулся.

— Будет ли он расстрелян, гильотинирован или повешен, меня не интересует.

Остальные директора молчали.

— Вы слишком суровы, граждане, — сказал наконец Баррас. — Конечно, он должен быть наказан, но не так строго; он еще пригодится Республике.

Позиция Барраса совпала с мнением Сиейса. Поэтому Совету пятисот о событии было доложено в следующих выражениях:

«Директория имеет удовольствие сообщить, что генерал Бертье, высадившийся 17-го сего месяца во Фрежюсе вместе с главнокомандующим генералом Бонапартом и другими, удостоверяет, что они оставили египетскую армию во вполне удовлетворительном состоянии».

Услышав это, депутаты в недоумении переглядывались: они ровным счетом ничего не поняли. Генерал Бертье? Но почему Бертье и при нем главнокомандующий, а не главнокомандующий и п р и н е м Бертье? Иными словами, кто ответствен за этот поступок — Бертье или Бонапарт? И почему нужно было оставлять армию? Только потому, что она «во вполне удовлетворительном состоянии»?..

Дополнительных разъяснений дано не было. К этому времени граждане директора уже полностью отказались от намерения «наказать» генерала. Он был прощен и встречен со всеми признаками внимания и благоволения.

В свою очередь (после короткой, но бурной сцены) Бонапарт решил простить неверность супруги. Сейчас было не время заниматься семейными дрязгами.

Впоследствии, находясь в зените славы, Наполеон Бонапарт утверждал, будто покинул Египет, увидев «родину на краю гибели», будто с самого начала ставил целью «спасение Франции» и при этом понимал, что может ее «спасти», лишь «приняв на себя верховную власть».

Все это была бесстыднейшая ложь.

Из Египта он бежал, спасая собственную жизнь. Во Францию прибыл не как герой, а как жалкий трус, ожидавший суда и казни. Когда понял, что суда и казни не будет, несколько приободрился и стал принюхиваться. Учуяв, какая кругом неразбериха, сообразил: может чего-то добиться, возвыситься, даже стать одним из директоров.

И только разглядев и охватив умом все и прочно связав себя с Сиейсом, решился на государственный переворот.

Сиейс был главной пружиной переворота 18 брюмера, Бонапарт же — лишь «его шпагой».

Правда, затем «шпага» очень быстро уничтожила «пружину».

И все равно возникает мысль: может статься, не будь Сиейса, не было бы и Наполеона I.

Эмманюэль-Жозеф Сиейс показал себя в истории политиком особого склада.

До революции — лицо духовное, аббат, он прославился в дни, предшествующие созыву Генеральных штатов, своей популярной брошюрой «Что такое третье сословие?».

Тогда возникла его репутация выдающегося революционера.

В начале революции, в Генеральных штатах, Сиейс был признанным идеологом третьего сословия. От него многого ждали. И… ничего не дождались. Хитрый аббат ограничился двумя-тремя «историческими» фразами и на этом словно выдохся.

Ход революции быстро разочаровал Сиейса. Он видел, как на арене борьбы сменяли друг друга партии и группировки, двигаясь справа налево, и как каждый раз вожди очередной поверженной группы незамедлительно отправлялись на гильотину. Это не воодушевляло Сиейса: на гильотину ему не хотелось. Он предпочел осесть в «болоте» Конвента и ничем себя не проявлять — так было спокойнее. Когда позднее кто-то его спросил: «А вы что делали в это время?» — он невозмутимо ответил: «Я жил». Впрочем, этот лукавый ответ был полуправдой. Сиейс не просто «жил». Он пытливо всматривался в происходящее и старался без ущерба для собственной персоны потихоньку продвигать дело в нужном направлении. Он настойчиво выслуживался перед Робеспьером, одновременно копая ему могилу. При Директории, после выбытия ее наиболее деятельных членов, Карно и Ребеля, он без затруднений стал лидером; даже Баррас, всегда претендовавший на первенство, не противился его диктату. Но для Сиейса, так долго ожидавшего, роль одного из пяти членов «качающегося» правительства уже не казалась заманчивой. Он хотел большего. Много большего. И в первую очередь, как и те слои, которые он представлял, социальной и политической устойчивости. Ему, в его необъятном честолюбии, виделось: он революцию начал, он же ее и закончит. Тем более что окончания революции и установления «твердой» власти с нетерпением ожидали все, кто держал в своих руках судьбы страны.

Но что это будет за власть? Предложит ли Сиейс корону представителю Бурбонов Людовику XVIII или, на худой конец, герцогу Орлеанскому? Легитимисты и орлеанисты надеялись напрасно. Не об их ставленниках думал хитроумный директор.

Эмманюэль-Жозеф Сиейс считал себя великим знатоком законов (и это мнение он сумел внушить многим окружающим). Сейчас он был занят изобретением такой конституции, при которой он стал бы главным лицом в стране, неким подобием монарха, а все остальные сановники и учреждения превратились бы в его подручных. Чтобы провести в жизнь подобную конституцию, полагал он, недостает только одного: грубой силы. Разумеется, под «грубой силой» он подразумевал не народ — нет, народ он вовсе не собирался приводить в движение, народа он боялся больше всего на свете. «Грубую силу» в его глазах олицетворяла «шпага». Ему нужен был военный, этакий беззаветно преданный, храбрый и недалекий военачальник, обладающий проверенным везеньем и готовый подставить ему спину, чтобы он легче смог взобраться на свой вожделенный трон.

Сначала Сиейс остановил свой взгляд на Жубере; преждевременная смерть талантливого полководца разрушила этот вариант. Сиейс размышлял. Журдан и Моро не подходили — оба республиканцы с сильным якобинским душком. С Моро, впрочем, он даже попытался поговорить, но его намеки и посулы не были приняты.

— Обратитесь к Бонапарту, — пресек разговор Моро. — Он лучше справится с подобным делом.