Сегодня утром, — было очень рано, рассвет должен был наступить часа через два, — проснувшись и не ощущая никакого сна ни в едином глазу, осознал бесконечную бодрость; у неё не было причины, и ни сентиментальность, ни эмоциональная причуда, или энтузиазм, не стояли за ней; она была ясной, простой, весёлой, незасоренной и богатой, нетронутой и чистой. Не было за ней никакой мысли или довода, и нельзя было понять её, потому что не было для неё причины. Эта бодрость изливалась из всего существа, и это существо было совершенно пустым. Словно водный поток, устремляющийся со склона горы естественно и энергично, веселье это изливалось в огромном изобилии, приходя ниоткуда и уходя в никуда, но сердце и ум уже никогда не будут прежними.

Качество этого веселья, рвущегося вперёд, не осознавалось; оно было, и его природа, скорее всего, покажет себя времени, однако у времени не будет для него меры. Время ничтожно, и оно не может взвешивать изобилие.

Тело было довольно хрупким и пустым, но в прошлую ночь и утром процесс был острым, не продлившись долго.

Был облачный, дождливый день, с северо-западным ветром, сильным и холодным. Мы шли по дороге, ведущей к водопаду, от которого и бежал этот шумный поток; людей на дорогах было мало, и изредка проезжали автомобили, а поток мчался быстрее, чем обычно. Мы шли вверх по дороге, ветер дул нам в спину; узкая долина расширялась, и на ярком зелёном пастбище виднелись солнечные пятна. Они [рабочие]расширяли дорогу, когда же мы проходили, приветствовали нас и дружелюбными улыбками и несколькими словами по-итальянски. Они весь день трудились, копали, перетаскивали камни, так что казалось невероятным, что они вообще могли улыбаться. Но они улыбались; а ещё дальше под большим навесом современными машинами распиливали брёвна, сверлили отверстия в тяжёлых деревянных брусках, вырезали на них узоры. Долина всё более и более открывалась взору — дальше была видна деревня, ещё дальше водопад из ледника высоко в скалистой горе.

Больше чувствовал, чем видел красоту земли и этих усталых людей, быстро бегущего потока и мирных лугов. На обратном пути, недалеко от дома, всё небо закрыли тяжёлые облака, и заходящее солнце вдруг осветило некоторые утёсы высоко в горах. Это пятно солнечного света на поверхности скал раскрывало глубины красоты и чувства, которые не может передать никакая статуя, никакой рукотворный идол. Казалось, что эти скалы светились изнутри своим собственным светом, безмятежным и никогда не увядающим. На этом день закончился.

Только проснувшись рано следующим утром, осознал великолепие и любовь предыдущего вечера, который уже прошёл. Сознание не может вместить беспредельность невинности; оно может получить, принять её, но не следовать за ней или культивировать её. Всё сознание должно быть спокойно, не желая, не выискивая, не преследуя. Всё сознание должно быть в покое, лишь тогда может появиться то, что не имеет ни начала, ни конца. Медитация есть опустошение сознания, не принимать и вмещать, а быть свободным от всякого усилия. Тишине необходимо пространство, не пространство, которое создано мыслью и её активностью, но то пространство, которое возникает через отрицание и разрушение, когда ничего не остаётся от мысли и проекций мысли. Лишь в этой пустоте возможно творение.

При пробуждении, рано утром, красота этой силы с её невинностью была здесь, глубоко внутри, выходящая на поверхность ума. Она обладала свойством бесконечной пластичности, но ничто не могло придать ей форму; её нельзя было приспособить, подчинить человеческому шаблону. Её нельзя было уловить символами или словами. Но она была здесь, беспредельная, неприкосновенная. Всякая медитация казалась пустой и глупой. Оставалась только она,и ум был спокоен.

Несколько раз в течение дня, когда был незанятым, это благословение приходило и уходило.

Желания и призывы здесь вообще не имеют никакого значения.

Процесс идёт спокойно.

Дождь шёл большую часть ночи, и стало довольно холодно; на высоких холмах и горах лежало много свежего снега. К тому же дул пронзительный ветер. Зелёные луга были необычайно яркими, их зелень поражала. Дождь шёл и большую часть дня, лишь к вечеру начало проясняться, и среди гор появилось солнце. Мы гуляли по тропинке, которая вела из одной деревни в другую, по тропинке, которая вьётся среди ферм, среди обильных зелёных лугов. Столбы, несущие тяжёлые электрические провода, выглядели впечатляюще на фоне вечерних небес; при взгляде на эти вздымающиеся стальные конструкции на фоне несущихся облаков ощущались красота и сила. Переходя деревянный мост, видел полноводный поток, вздувшийся от всего этого дождя; поток мчался стремительно, с энергией и силой, которая есть только у горных потоков. Глядя вверх и вниз по течению потока, сдерживаемого тесно сжавшимися берегами из скал и деревьев, осознавал движение времени, прошлого, настоящего и будущего; этот мост и был настоящим временем, и вся жизнь двигалась и жила через это настоящее.

Но помимо всего, на этой размытой дождём и скользкой тропинке было иное, мир, которого никогда не сможет коснуться человеческая мысль, её дела и бесконечные печали. Этот мир не был продуктом надежды или веры. Он не полностью осознавался в тот момент; было слишком много другого для наблюдения, ощущения, обоняния: облака, бледно-голубое небо за горами и солнце среди них, вечерний свет на сверкающих лугах, запах коровьих хлевов и красные цветы вокруг ферм. Это иное было здесь, покрывая всё это, не упуская ничего даже самого малого, и когда уже лежал без сна в постели, оно пришло, вливаясь, наполняя ум и сердце. Тогда осознал его тонкую красоту, его страсть и любовь. Но не ту любовь, которая заключена в образы, вызывается символами, картинами и словами, не ту любовь, что облачена в ревность или зависть, но ту любовь, что присутствует свободно от мысли и чувства, являя собой движение плавное, гладкое, изменчивое, вечное. Красота этого иного — здесь, со всем самозабвением страсти. Страсти, присущей этой красоте, нет, если нет строгости. Строгость не есть нечто от ума, старательно накапливаемое жертвоприношениями, подавлением или дисциплиной. Всё это должно естественным образом прекратиться, потому что никакого значения для иного не имеет. Оно пришло, изливаясь в своём безмерном изобилии. Эта любовь не имела ни центра, ни периферии, эта любовь была такой полной, настолько неуязвимой, что не имела в себе тени, поэтому она была легко разрушимой в любой момент.

Мы всегда смотрим снаружи внутрь; от знания мы переходим к следующему знанию, всё время добавляя, и даже изъятие означает ещё одно добавление. Наше сознание состоит из тысячи воспоминаний и узнаваний: трепещущего листа, цветка, того человека, проходящего мимо, того ребёнка, бегущего через поле, скалы и потока, ярко-красного цветка и скверного запаха свинарника. Исходя из такого воспоминания и узнавания, из внешних реакций, мы пытаемся осознать скрытые уголки, более глубокие мотивы и стремления; мы пытаемся всё глубже и глубже войти в беспредельные глубины ума. Весь этот процесс вызовов и откликов, движения переживания и узнавания скрытой и явной активности, всё это и есть сознание, прикованное к времени.

Чаша — это не только форма, цвет, дизайн, но также и пустота внутри чаши. Чаша — это пустота, содержащаяся внутри формы, без этой пустоты не было бы ни чаши, ни формы. Мы знаем сознание по внешним признакам, по его ограничениям в высоту и глубину, ограничениям мысли и чувства. Но всё это — внешняя форма сознания; исходя из внешнего, мы пытаемся найти внутреннее. Возможно ли это? Теории и спекуляции не имеют смысла; они, в действительности, препятствуют всякому открытию, обнаружению чего-либо. Исходя из внешнего, мы пытаемся найти внутреннее; исходя из известного, мы надеемся найти неизвестное. Возможно ли исходя из внутреннего, исследовать внешнее? Инструмент, исследующий исходя из внешнего, мы знаем, но существует ли такой инструмент, который ведёт исследование от неизвестного к известному? Есть такой? Как он может быть? Его не может быть. Если он есть, он распознаваем, а если распознаваем, он внутри поля известного.