У него нет никаких отношений ни с чем, оно не пытается формировать, изменять, утверждать; у него нет влияния — и потому оно неумолимо. Оно не делало добрых дел, оно не улучшало и не преобразовывало; оно не становилось респектабельным, и потому было в высшей степени разрушительно. Но это была любовь — не та любовь, которую культивирует общество, эта мучительнейшая штука. Оно было сущностью движения жизни. Оно здесь, неумолимое, разрушительное, с нежностью, которую знает только новое, как молодой весенний листок, он скажет вам об этом. И была здесь безмерная сила, была здесь мощь, которой обладает только творение. И всё было спокойно. Та одинокая звезда, что проходила над холмом, стояла теперь высоко и сияла в своём одиночестве.

Утром, во время прогулки в лесу над ручьём, при солнце на каждом дереве, оно снова появилось здесь, это беспредельное, так неожиданно, так тихо, что шёл через него, изумляясь. Один лист танцевал ритмично, а всё остальное множество листьев было спокойно. Она была здесь, та любовь, что не вмещается в круговорот человеческих желаний и мер. Она была здесь, и мысль могла сдуть её, и чувство могло оттолкнуть её. Она была здесь, чтобы никогда не покориться, никогда не оказаться пойманной.

Слово «чувствовать» вводит в заблуждение; речь идёт о большем, чем эмоция, чем настроение, чем переживание, чем осязание или обоняние. Хотя это слово имеет тенденцию вводить в заблуждение, его приходится использовать для передачи и особенно когда мы говорим о сущности. Сущность чувствуется не мозгом или с помощью какой-то фантазии; она не переживается, как переживается шок; и самое главное, что она—не слово. Вы не можете её переживать — чтобы переживать, нужен переживающий, наблюдающий. Переживание без переживающего — совсем другое дело. Именно в этом «состоянии», в котором нет ни переживающего, ни наблюдающего, есть такое «чувство». Это неинтуиция, которая интерпретируется или которой следует наблюдающий, или слепо, или разумно; это не желание, не стремление, трансформированное в интуицию или «голос Бога», предлагаемый политиками или религиозно-социальными реформаторами. Необходимо уйти от всего этого и уйти далеко, чтобы понять это чувство, это видение, это слышание. Чтобы «чувствовать», требуется строгая ясность, в которой нет смятения и конфликта. «Чувство» сущности приходит, когда есть простота, позволяющая идти до самого конца и без всяких отклонений, скорби, зависти, страха, честолюбия и всего такого прочего. Эта простота за пределами способности интеллекта; интеллект фрагментарен. Идти таким образом до конца и есть высшая форма простоты — не нищенское одеяние или еда один раз в день. «Чувство» сущности означает отрицание мысли и её механических способностей, знания и рассудка. Рассудок и знание необходимы, чтобы решать механические проблемы, а все проблемы мысли и чувства являются механическими. Именно отрицание механизма памяти, чьей реакцией и является мысль, необходимо в таком движении к сущности. Разрушай, чтобы дойти до самого конца; речь идёт о разрушении не внешних вещей, а психологических укрытий и сопротивлений, всех богов и тайных убежищ богов. Без этого нет путешествия в ту глубину, чьей сущностью является любовь, творение и смерть.

При пробуждении сегодня утром тело и мозг были неподвижны, так как была здесь та мощь и сила, что является благословением.

Процесс идёт мягко.

Редкие облака блуждали ранним утром в небе, которое было таким тусклым, спокойным и вневременным. Солнце готовилось покончить с великолепием утра. Роса лежала на лугах; теней не было, и деревья стояли одни, дожидаясь их. Было очень рано, и даже поток медлил в своём буйном беге. Было тихо, ветерок ещё не пробудился, и листья были спокойны. Ещё не было дыма ни над одним из фермерских домов, но крыши начинали блестеть с приходом света. Звёзды неохотно уступали рассвету, и было то особое безмолвное ожидание, когда солнце вот-вот взойдёт; холмы ждали, то же делали деревья и луга, открытые в своей радости. Потом солнце коснулось горных вершин мягким ласковым касанием — и снега засверкали в свете раннего утра; листья начали шевелиться после долгой ночи, дым поднимался прямо вверх от одного из коттеджей — и поток зажурчал опять без всякого удержу. Медленно и постепенно, с деликатной застенчивостью, длинные тени протянулись по земле; горы отбрасывали свою тень на холмы, холмы на луга, а деревья ждали своих теней, — и вскоре они появились, светлые и глубокие, лёгкие, как пух, и тяжёлые. И осины танцевали, день начался.

Медитация — такое внимание, в котором есть осознание всего, без выбора, — карканья ворон, электропилы, вгрызающейся в дерево, трепета листьев, шума потока, голоса мальчика, чувств, мотивов, мыслей, гоняющихся друг за другом и уходящих всё глубже, осознание всего ума. И в этом внимании время, в качестве вчера, устремляющегося в пространство завтра, искривляющее и разворачивающее сознание, стало спокойным и безмолвным. В этом покое присутствует неизмеримое, ни с чем не сравнимое движение; это движение, которое не имеет бытия, которое есть сущность блаженства, жизни и смерти; движение, которому нельзя следовать, потому что оно не оставляет следов и потому что оно спокойно, неподвижно; оно — сущность всего движения.

Дорога шла на запад, петляя через пропитанные дождём луга, мимо маленьких деревушек на склонах холмов, пересекая горные потоки чистой снеговой воды, и мимо церквей с медными шпилями; она шла дальше и дальше в тёмные, пещеристые облака и в дождь, зажатая горами. Начало моросить, а взглянув назад через заднее окно медленно движущегося автомобиля, туда, откуда мы приехали, можно было видеть освещённые солнцем облака, голубое небо и яркие, чёткие горы. Не говоря ни слова, инстинктивно, мы остановили автомобиль, дал и задний ход, развернулись и поехали в сторону света и гор. Было невозможно красиво, и когда дорога повернула в открытую долину, сердце замерло; оно было столь же тихим и открытым, как эта расширяющаяся долина, оно было совершенно потрясено. Мы проезжали через эту долину несколько раз, очертания холмов были хорошо знакомы, луга и коттеджи узнаваемы, и привычный шум потока был на месте. Всё было на месте, кроме мозга, хотя он вёл машину. Всё стало таким интенсивным; это была смерть. Не потому, что мозг был спокоен, не из-за красоты земли, или света на облаках, или неподвижного достоинства гор — не в этом было дело, хотя всё это, по-видимому, что-то добавляло. Это буквально была смерть, всё внезапно пришло к концу, продолжения не было; мозг руководил телом в управлении автомобилем — вот и всё. Буквально всё. Автомобиль проехал какое-то время и остановился. Здесь были жизнь и смерть, такие близкие, интимно, нераздельно связанные, — и ни одна из них не была важной. Происходило что-то потрясающее.

В этом не было обмана или воображения — это было слишком серьёзно для такого рода глупых искажений, это не были игрушки. Смерть — не обычное дело, и она не уйдёт, с ней спорить нечего. Вы можете всю жизнь спорить с жизнью, однако со смертью это невозможно. Смерть так окончательна и абсолютна. Это не было смертью тела — что было бы достаточно простым и определённым событием. Но жить со смертью — это совсем другое дело. Была жизнь, и была смерть, и они были неразрывно соединены. Это не было психологической смертью, это не было шоком, изгоняющим все мысли и чувства, это не было внезапным помрачением мозга или умственной болезнью. Это не было ничем таким или странным решением мозга, который устал или отчаялся. Не было это и бессознательным желанием смерти. Ничего такого не было; эти вещи были бы так несерьёзны, поэтому им и потворствуют так легко. Это было чем-то в другом измерении; это было нечто неподдающееся описанию в терминах времени-пространства.

Она была здесь, сама сущность смерти. Сущность эго есть смерть, но эта смерть была также самой сущностью и жизни. Фактически они были нераздельны — жизнь и смерть. И это не было изобретено мозгом для его утешения и идеологической безопасности. Сам процесс жизни был умиранием, и умирание было процессом жизни. В этом автомобиле, со всей этой красотой и этим цветом, с этим «чувством» экстаза, смерть была частью любви, частью всего. Смерть не являлась символом, идеей, чем-то, что вы знаете. Смерть была здесь действительно, фактически, такая же интенсивная, требовательная, как гудок автомобиля, которому требуется проехать. И как жизнь никогда не уйдёт, она не может быть отложена в сторону, так же и смерть отныне уже никогда не уйдёт, её нельзя будет откладывать в сторону. Она была здесь с необычайной интенсивностью и окончательностью.