Облака были изумительны, они были по всему горизонту, кроме его западной стороны, где небо было ясное. Некоторые из облаков были чёрные, тяжёлые, с громом, дождём, другие чисто белые, они полны света, сияния. Всевозможных форм и размеров, нежные, грозные, клубящиеся, облака громоздились друг на друга со страшной силой и красотой. Облака казались неподвижными, но внутри них происходило сильное движение, ничто не могло остановить их потрясающей мощи. Лёгкий ветер дул с запада и гнал эти огромные, гороподобные облака в сторону холмов; холмы придавали форму облакам и двигались с этими облаками тьмы и света. Холмы с разбросанными на них деревнями ожидали дождей, которые так долго медлили; вскоре они снова зазеленеют, а деревья скоро потеряют свою листву с приходом зимы. Дорога была прямая, с красивыми деревьями по сторонам; автомобиль двигался на большой скорости, и даже на поворотах; автомобиль для того и создан, чтобы следовать своим путём, двигаясь быстро, и в то утро (по пути из Чирчео, где он провёл три ночи в отеле «Ла Байя дардженто», назад в Рим)он делал это очень хорошо. Автомобиль этот был создан для скорости: низкий, прижимающийся к дороге. Мы очень быстро покидали сельскую местность и въезжали в город [Рим], но те же облака были и здесь, огромные, грозные, подстерегающие.

Посреди ночи [в Чирчео], когда было совсем тихо, если не считать случайного крика совы, зов которой остался без ответа, в маленьком домике посреди деревьев (один из небольших коттеджей, принадлежащих отелю в Чирчео и расположенных в парке)медитация была чистым блаженством без трепета мысли с её бесконечными хитростями; медитация была движением без конца и цели, всякое движение мозга, глядящего из пустоты, затихло. Это была пустота, которая не знала знания; это была пустота, которая не знала пространства; она была пуста и не содержала времени. Она была пуста, превыше всякого видения, знания, бытия. В этой пустоте было неистовство, неистовство бури, и неистовство взрывающейся вселенной, и неистовство творения, которое никогда не смогло бы иметь никакого выражения. То было неистовство всей жизни, смерти, любви. Но несмотря на это она была пуста — огромная, безграничная пустота, пустота, которую ничто не могло наполнить, преобразовать или прикрыть. Медитация была экстазом этой пустоты.

Тонкие взаимоотношения ума, мозга, тела—сложная игра жизни. Это несчастье, когда одно преобладает над другим, и ум не может доминировать над мозгом или физическим организмом; если между этими двумя существует гармония, тогда ум может согласиться остаться с ними; он не является игрушкой ни одного из этих начал. Целое может содержать в себе часть, но малое, или часть, никогда не может выразить целое. Невероятно сложно для обоих начал жить вместе в полной гармонии, без того чтобы то или другое принуждало, решало, господствовало. Интеллект может разрушить и разрушает тело, а тело с его тупостью, бесчувственностью, может извратить, привести к деградации интеллект. Невнимание к телу, с его распущенностью и требовательными вкусами, с его аппетитами, может сделать тело тяжёлым, бесчувственным и тем самым сделать вялой и мысль. Мысль, становящаяся всё более утончённой, более хитрой, может пренебречь и пренебрегает потребностями тела, которое тогда начинает извращать мысль. Жирное, грубое тело вмешивается в хитросплетения мысли, а мысль, спасаясь от конфликта и проблем, ею же самой и порождённых, делает тело извращённым. Тело и мозг должны быть чуткими, восприимчивыми и находиться в гармонии с невероятной тонкостью ума, всегда взрывного и разрушительного. Ум — не игрушка для мозга, чьи функции механичны.

Когда абсолютная необходимость полной гармонии мозга и тела увидена, мозг будет следить за телом, не господствуя над ним, но само такое наблюдение и обостряет мозг, и делает тело чувствительным. Видение — это факт, и с фактом невозможно торговаться; его можно отодвигать в сторону, отрицать или избегать, но он всё равно остаётся фактом. Существенно и необходимо понимание факта, не его оценка. Когда факт увиден, мозг становится бдителен к привычкам как к факторам деградации тела. Тогда мысль уже не навязывает телу дисциплину и не контролирует тело, поскольку и дисциплина и контроль ведут к бесчувственности, а любая форма бесчувственности есть деградация, увядание.

Опять при пробуждении, когда ещё не было автомобилей, с рёвом взбирающихся на холм (он жил в Риме на виа дэ коли дела Фурнэзина; это была новая дорога с весьма слабым движением, а на другой стороне дороги находился небольшой лес), и запах близлежащей рощи наполнял воздух, а дождь стучал в окно, это иное снова наполнило комнату; оно было интенсивным, и было в нём ощущение неистовости; и это была неистовость бури, полноводной ревущей реки — неистовость невинности. Оно было здесь, в комнате, в таком изобилии, что любой вид медитации приходил к концу, и мозг смотрел, чувствовал из этой своей пустоты. Это продолжалось значительное время, несмотря на неистовую интенсивность этого или благодаря ей. Мозг оставался пустым — полным этим иным. Это иное разрушало всё, что человек думал, всё, что человек чувствовал и видел; это была пустота, в которой ничто не существовало. Это было полное разрушение.

Поезд [во Флоренцию]шёл очень быстро, более 90 миль в час; города на холмах были знакомыми, и озеро [Тразимэнское]казалось другом. Это была знакомая местность — оливы, кипарисы, дорога, следующая железнодорожному пути. Шёл дождь, и земля радовалась ему, ибо месяцы прошли без дождя, и теперь появились новые побеги зелени, и реки текли мутные, быстрые и полноводные.

Поезд шёл долинами, свистя на переездах; когда поезд замедлил ход, работавшие на шоссе люди остановились и помахали нам. Было приятное, прохладное утро, и осень окрашивала множество листьев в коричневое и жёлтое; шла вспашка под озимый сев, и холмы казались такими дружелюбными, не слишком высокие, мягкие и древние. Поезд опять пошёл очень быстро, и машинисты электровоза поздоровались с нами и пригласили в свою кабину, мы встречались уже несколько раз в предыдущие годы; перед отправлением поезда они просили зайти навестить их; они были также дружелюбны, как реки и холмы. Местность из их окна была хорошо видна, и холмы с их городами и рекой, вдоль которой мы ехали, казалось, ждали знакомого грохота их поезда. Солнце слегка касалось холмов, и лицо земли было улыбчивым. По мере того как мы мчались на север, небо становилось всё яснее; кипарисы с оливами на фоне голубого неба были изящны в своём великолепии. Земля, как всегда, была прекрасна.

Была глубокая ночь, когда медитация заполнила пространство в мозгу и вне его. Медитация не конфликт, это не война между тем, что есть, и тем, что должно бы быть; не было контроля, а потому не было и рассеяния внимания. Не было противоречия между мыслящим и мыслью, так как не было их обоих. Было только видение без наблюдающего; то видение пришло из пустоты, эта же пустота не имела причины. Все причины порождают бездействие, и само это бездействие называется действием.

Как удивительна любовь, и какой респектабельной стала любовь — любовь к Богу, любовь к ближнему, любовь к семье. Как аккуратно она разделена: мирское и священное, долг и ответственность, повиновение и готовность умереть и распределять или раздавать смерть другим. О ней говорят священники, и то же самое делают генералы, планируя войны; и политики и домашние хозяйки вечно сетуют о ней. Ревность и зависть питают любовь, и отношения заключены в тюрьму любви. Она на экране, в журнале, все радио и телевизоры трубят о ней. Когда смерть уносит любовь, есть фото в рамке, или есть образ, который продолжает вызываться памятью или прочно удерживаться в вере. Поколение за поколением воспитывалось на этом, и скорби нет конца.

Продолжение любви — это удовольствие, и с ним всегда приходит боль, — но мы пытаемся избежать одного и цепляемся за другое. Это продолжение означает стабильность и безопасность в отношениях, а в отношениях не должно быть перемены, потому что отношение — привычка, в привычке же — безопасность и скорбь. За эту бесконечную механику удовольствия и боли мы держимся, и это мы называем любовью. Чтобы убежать от её скуки, есть религия и романтика. Слово изменяется и становится разным для каждого, а романтизм предлагает прекрасное убежище от факта удовольствия и скорби. И конечно, последнее убежище и надежда — это Бог, который стал таким необычайно респектабельным и выгодным.