По крайней мере я была в одном доме с Тедди. По крайней мере молодая хозяйка Большого Поместья не увезла его отсюда, пока я лежала, настороженно прислушиваясь к любому шороху, который сулил бы мне самое страшное для меня бедствие. По крайней мере я порой видела доктора с его трубкой и сумкой, что меня очень успокаивало, и в конце концов мне удалось услышать голос Тедди, доносившийся откуда-то из глубин этого страшного дома. Сердчишко мое сжалось, и мне стало как никогда беспомощно и одиноко. Ныне я была пленницей, каковой никогда себя не ощущала ни в «Приюте для девочек-сирот» в Каррикфергусе, ни даже на «Извозчичьем дворе Лэки», где враждебные силы впервые посягнули на мою индивидуальность, которая тем не менее помогла мне сохранять достоинство, несмотря на тягостность и двусмысленность ситуации.

Полем моей деятельности, где со мною практически не считались, несмотря на то, что я в поте лица трудилась от рассвета до заката, была, как нетрудно догадаться, кухня, по размерам превосходившая кухню и обеденный зал в «Святой Марте» вместе взятые. В одном ее конце помещался огромный очаг, в другом – батарея каменных раковин. Несколько железных плит и длинных разделочных столов располагались под железной штуковиной, с которой грозными рядами свисали ножи и топоры, посредством которых мы разделывались с говядиной, бараниной и разнообразной птицей – с яростью, знакомой лишь тем, кто долго работал на кухне. Но зачем, хотела бы я знать, зачем мы готовили такое огромное' количество мяса и овощей, не имея возможности отойти от раскаленной плиты с брызжущим во все стороны маслом, так что лично я уже близка была к отчаянию? Кто, хотела бы я знать, может потребить содержимое всех этих кастрюль и сковородок, что мы готовили изо дня в день без продыху, так что на колоде для рубки мяса не успевала высохнуть кровь, а на лицах у нас – пот?

А дети? Маленький голопузый выводок, как называла их Мэри Грант? В тот день, когда меня, запуганную и растерянную, привели или, лучше сказать, передали в ведение Мэри Грант и тут же усадили ощипывать и потрошить гуся, раза в два превосходившего любого из тех, что миссис Дженнингс жарила для нашего стола в «Святой Марте», я сначала и не поняла, что кроме нас самих кто-то еше жил и дышал на кухне Мэри Грант. Вокруг все было в перьях и скользких ошметках, Мэри Грант шастала туда-сюда, я чувствовала себя все хуже и хуже от того, что навыки ведения хозяйства, полученные мною в «Святой Марте», здесь явно не котируются. Конечно, едва обретя почву под ногами, как говаривал Тедди, и узнав, что я нахожусь в Большом Поместье или, точнее говоря, в его крыле для слуг, я тут же представила себе размах и великолепие этого старинного семейного гнезда. И отметила, что окна кое-где разбиты – обстоятельство, которого не могла предположить сирота в моем плачевном положении. Вандалы, сказала я себе. Какой стыд. Но с чего вандалам, откуда б ни явились они и сколько бы их ни было, выныривать из ночи и швырять камнями в такой прекрасный старинный дом? Хотя дом этот, без сомнения, был наиболее странным и наименее приятным местом из тех, что я успела повидать на своем веку. И моя неспособность ответить на вопрос, от которой все мои попытки найти ответ становились напрасными, лишь только усиливала ту извращенность – другого слова и не подберешь, – которая нависла над Большим Поместьем, как вонь над болотом. И вот не успела я, как говорится, очухаться, меня усадили ощипывать гуся – что, сами понимаете, окончательно выбило меня из колеи. И, конечно, в основном дело было в Тедди – впрочем, нет, не в Тедди, по крайней мере – для меня. В разгар всего этого, несмотря на Мэри Грант, на ее молчание, габариты и угнетающую близость ко мне, я вдруг, с остервенением ощипывая гуся, отметила признаки жизни или, по крайней мере, какого-то движения в странной куче тряпья и лохмотьев, наваленной позади камина и овеваемой теплым дымом.

Дергая перья, я старалась держать руку подальше от злобного черного клюва, боясь, как бы он не ущипнул меня, что было, конечно, маловероятно, ведь бедная птица давно мертва, и одновременно наблюдала, как эта странная куча брошенного у очага тряпья двигается, перемещаясь туда-сюда и подчиняясь какому-то собственному ритму; но тут я увидела маленькие оловянные тарелочки и, улыбнувшись, сосредоточилась на гусе. Кошки, сказала я себе. Собаки. Или котята со щенятами. Но тут до меня дошло, что эта ветошь, эти старые куски одеял с покрывалами больше всего напоминали мышиное гнездо, и, ясное дело, я замерла в страхе. А затем, совсем позабыв о гусе, как завороженная стала следить за высунувшейся из кучи крошечной ладошкой, ручкой, другими ладошками и ручками. И вот, наконец, детишки – это были именно они – начали один за другим выползать из этого муравейника, сложенного из старых одеял и бесполезного тряпья, как будто они никогда не знали мук голода или не чувствовали теплого света.

Ой, мэм, посмотрите на этих бедных созданий.

На что старая великанша-людоедка – а иначе ее и не назовешь, если судить по ее размерам и цвету бородавок на лице и руках, – задала мне вопрос, видела ли я хоть раз в жизни ребенка – это мне-то, других бы лучше спросила! и детишек! она меня спрашивает про детишек! – а затем призналась, что она их «приютила», как она выразилась, и прославилась по всей округе тем, что не задавала лишних вопросов, когда принимала детей. Такая благотворительность, я сразу это почувствовала, вызвала во мне определенные симпатии к Мэри Грант и еще больше усилила мое недоумение по поводу происходящего в Большом Поместье.

Что касается оловянной посуды, мое первое предположение было недалеко от истины, ведь не успели детишки вынырнуть из-под тряпья и захныкать, заскулить и начать тыкаться вокруг, подобно слепым котятам, хотя большинство из них вполне нормально видели и были, по сути дела, такими же приемышами, как и все мы в «Святой Марте», Мэри Грант тут же, охая и крякая, нагнулась, забрала тарелки, наполнила их и затем впустила собак или скорее щенят. Я сумела сдержаться и не выказать ужаса при появлении грязных, мокрых молодых собак, думая о том вреде, который они могли бы причинить детям, хотя у многих щенят еще даже не было зубов. Я радовалась, что могу не отвлекаться от детишек, и тут Мэри Грант вдруг начала подбирать их, как мне показалось, горстями и рассаживать их у себя на груди, жестом попросив меня помочь более взрослым детям съесть овсяную кашу, что я с радостью и сделала. При этом я поняла, что одна крошка сильно больна – это я определила по ее глазам и практически полному отсутствию аппетита, несмотря на все мои уговоры скушать хоть ложечку. То была маленькая Марта, о чем я могла бы догадаться.

Затем я опять принялась за гуся.

В конце этого дня, как только стало смеркаться, прежде чем подняться в свою комнату, я сумела выскользнуть наружу и обойти Большое Поместье. Мне это понравилось, если мне вообще что-либо нравилось в Большом Поместье, и я поступала так и в дальнейшем, ведь, вообще-то говоря, из-за Тедди я была в постоянном расстройстве, несмотря на то утешение, которое приносили дети, спавшие или путавшиеся под ногами в самый неподходящий момент. Наступали сумерки, и я осторожно скользила от дерева к дереву, то радуясь про себя, то ломая в страхе руки, и при этом внимательно изучая Большое Поместье. Оно напоминало корабль, севший на мель: огромное, оно венчало единственный в округе холм, если не брать во внимание ломаную линию гор, уродовавшую далекий горизонт. Найдя подходящее дерево и спрятавшись за ним, я всякий раз высматривала освещенное окно, но таких бывало несколько, а разбитое стекло в самом темном и холодном было настолько прозрачным и незаметным, что я, пожалуй, могла бы порезать себе пальцы. Но, несмотря на все мое шпионство, я так никого внутри и не разглядела. Иногда, хотя тут я забегаю вперед, я направлялась в огород и дивилась обилию овощей и зелени, таких замечательно свежих в вечерней росе. Но для кого возделывался такой обширный огород? Он был великолепен, если не сказать больше, но как-то чрезмерен – как и все остальное, что касалось Большого Поместья.