Поросенок из белого становился розовым, детишки требовали внимания, а я сбилась с ног, готовя для стола целую гору – не подберу другого слова – моркови и картофеля, которую должна была перебрать и почистить – и при этом не порезаться. В столовую с окровавленным пальцем не пойдешь, напоминала я себе, пытаясь унять дрожь, периодически меня охватывавшую, несмотря на все мои усилия: предыдущую ночь я не спала, лежала вся в поту от страха, терзавшего меня так же сильно, как лихорадка Марту, а перед рассветом встала, умылась холодной водой и оделась, мечтая о нарядном платье для такого, пусть даже унизительного, с моей точки зрения, события.

Поросенок благоухал все сильнее, его пухлые бока, спинка и все мягкие части, которые миссис Грант поливала растопленным жиром этого же бедного создания, покрылись золотистой корочкой; хвостик все более выпрямлялся, пустые глазницы заполнялись влагой, а маленькие зубки все больше обнажались, будто это чудесное животное смеялось над собственной судьбой – а почему бы, собственно, и нет? Но лично мне было не до смеха. Всякий раз, когда мистер Джейке открывал дверь в коридор, ведущий в столовую, и оттуда доносились голоса, мне хотелось пасть на колени, прижаться к ножке кухонного стола и не двигаться с места. Как я смогу отнести им такого массивного поросенка, они что – королевская семья, а я – их покорная служанка? Поросенок-то весит больше любого ребенка миссис Грант.

В то время как я терзалась такими вполне реальными страхами, бедная малышка Марта, вся горевшая в лихорадке, прижималась изо всех своих силенок к моей ноге, поэтому, как бы ни было мне ее жаль, то и дело приходилось нагибаться и освобождаться от ее ручек, миссис Грант так и зыркала на нас от каждого такого проявления моей мягкости, а я ловила звуки голоса молодой хозяйки, рассказывавшей очередную охотничью историю, чувствуя, как мое тело под одеждой сжимается, а горло пересыхает. Ну как я выполню то, что мне приказано? Ну как? А вот так: выполнишь, и все тут!

Потребовались наши совместные с миссис Грант усилия, чтобы переложить поросенка на блюдо, снять его, еще слишком горячего, с вертела и уложить на огромное серебряное ложе; мы проделывали это, закусив губы и покряхтывая от тяжести, а мистер Джейке стоял у буфета в столовой и открывал бутылки кларета – кларета! – чем бы таким он там ни был, но, несомненно, по изысканности не уступал хозяевам, думала я, борясь у своего конца вертела с поросенком и сдувая прядь волос, упавшую мне на глаза.

Смилуйся, Мамочка! Пощади!

Но как любезная Матушка не могла помочь мне раньше, так и не смогла этого сделать и сейчас. По правде говоря, когда я услышала треньканье серебряного колокольчика, стоявшего у локотка молодой хозяйки, и попытаюсь убедить себя, что это один из кухонных колокольчиков или же призывающий к молитве колокол часовни, хотя на самом-то деле прекрасно знала правду, я вдруг почувствовала, что сейчас не просто упаду в обморок, а меня вырвет так же, как молодого хозяина, пусть даже за всю свою молодую жизнь я еще ни разу не сделала и глотка виски.

А теперь – марш отсюда! Положи жаркое перед Млудом и подавай тарелки с левой стороны от них. И пошевеливайся. Ты что, не слышишь – молодая хозяйка звонит?

Да, мэм. Слышу.

Ну, вот и наступил этот ужасный миг. Я приподняла блюдо, широко расставив руки, чтобы взяться за ручки, которые уже раскалились так же, как и вертел, и не успев еще выйти из кухни, уже знала, что на сей раз вряд ли донесу блюдо с его содержимым, ведь само блюдо раза в два больше чайного подноса, а поросенок, похоже, удвоил свой вес, пока жарился, хотя на самом деле был легче, чем до жарки, ибо в ее процессе потерял весь свой золотистый жир.

Вновь прозвучал колокольчик, такой нетерпеливый, и я пошла, как мне и поручили, внушая себе, что и во всех свинарниках окрути не родился еще поросенок, которого я не смогла бы отнести, и напрягая мышцы, тренированные на игровом поле «Святой Марты».

Поставьте блюдо перед Млудом, дитя мое. Вот так, голубушка.

Дитя? Дитя? Да кто она такая, прости господи, чтобы обращаться ко мне так снисходительно? Она старше меня всего на два-три года от силы.

Еще кларета, Млуд? Джейке, пожалуйста, наполните бокал Млуда.

Несомненно, злость, которую она во мне пробудила, присутствие мистера Джейкса, несмотря на мою антипатию к его косоглазию и жировику, и воспоминания о том, как он грубо обращался со мной весь этот день, придали мне силы, в которых я так нуждалась, чтобы избежать позора. Я развернулась, поскольку заходила в дверь столовой спиной, и увидела мутные глаза рогатых голов, развешанных по всем четырем стенам этой огромной комнаты, вдохнула упоительный аромат жаркого, которое сама же и несла, и сразу увидела молодую хозяйку, улыбающуюся с дальнего конца стола, посередине, на противоположной от меня стороне – молодого хозяина, тянувшегося к кларету, и того самого Млуда, с забинтованной головой сидевшего спиной ко мне и лицом к молодой хозяйке.

При виде этих бинтов, поверьте, я пошатнулась раз, другой, но затем, быстро найдя объяснение – охота на лис, Дервла! что же еще? – обрела равновесие и присутствие духа, сделала последний шаг к столу, чувствуя, как на меня с одобрением или жалостью – даже не знаю – пялятся оленьи глаза.

С жалостью, конечно.

И тогда, поравнявшись с локтем старика, я смело развернулась и оказалась – потная, наивная, глупая девчонка – лицом к лицу с Тедди. Да-да, с самим Тедди! И в этот ужасный момент я увидела, что глаза его столь же безжизненны и незрячи, как мертвые глаза оленей, чьи головы украшали стены над нашими головами. О, Матерь Божья, он не узнал свою Дервлу!

Поросенка, как и следовало ожидать, я уронила.

Вскрикнув, я, как дура, открыла рот, чуть наклонила блюдо, и несчастный поросенок, переложенный петрушкой, нырнув, с глухим стуком шлепнулся прямо на пол, который загудел глухо, как мой медный барабан. Немного проехав, он, словно усмехаясь, застыл, прижав свои четыре жирные ножки к брюшку, посверкивая черными блестящими копытцами.

Матерь Божья! Смилуйся надо мной!

По-видимому, от аромата, который испускал поросенок и который окутал комнату плотной пеленой, я ухмыльнулась – так же вымученно, как и это создание, что валялось здесь в таком унижении, подобного коему я еще никогда не переживала. Молодая хозяйка хотела было что-то сказать, но передумала и отпила вина. Молодой хозяин наклонился вперед, будто ему вновь потребовался давешний сапог, хотя никакого сапога поблизости не было. Тедди ласково взглянул на поросенка на полу так, будто смотрел своей Дервле в лицо, красное, как кларет, и мокрое от слез, которых я все-таки не смогла сдержать. А что касается мистера Джейкса, он так и стоял, держа бутылку, с перекинутым через руку чертовым полотенцем, и даже не пошевелился, чтобы помочь мне или тихонько приободрить словом.

Темнота наплывала плотной пеленой, я двигалась по аллеям, заваленным порушенными деревьями, за которыми прятались люди в черном с масками на лицах, пока, вздрогнув, не пришла в чувство, понимая, что за испытанный позор, за пляску поросенка на полу, оживленную мрачным юмором, должна благодарить лишь самое себя; понимая, как и раньше, что кроме самой меня никто не поможет, даже призываемая мною Богородица, ведь ее вмешательство ограничено переживаниями душевными, хотя есть люди, подвергающие сомнению даже их.

Абсолютно униженная, я нагнулась. Протянула вперед руки. Сделала шаг к поросенку. Заставила себя опуститься на четвереньки. Закусила верхнюю губу, затем нижнюю. Зажмурилась. Задержала дыхание. И затем – была не была – схватила поросенка. Так! Так! Попыталась ухватиться за это скользкое животное.

Все время в комнате царило молчание – нет, они не могли вести себя настолько не по-христиански, чтобы вот так намеренно молчать, однако именно так они себя повели. Молодая хозяйка. Мистер Джейке. Млуд, который был моим Тедди, – неважно, как они его звали и почему. И лишь когда я стала хватать этого поросенка, молодая хозяйка явно не смогла больше выносить ту боль, которую они причиняли молодой девушке, неважно, ирландке или нет, и внезапно произнесла: