– А, и Дианочка с вами! – воскликнула она. И повернулась, чтобы идти в глубину дома. – Я не сказала, что книга мне понравилась. Я лишь сказала, что очень его понимаю, вашего Лимонова.

– Спасибо за понимание! – фыркнул и.

Я уже жалел, что сдался и теперь плетусь в женской группе по оказавшемуся неожиданно темным, хотя снаружи сияло октябрьское солнце, дому. Быстрый и резкий, я не любил попадать в медленные группы стариков, женщин и детей.

Мы проследовали через несколько комнат и вошли в самую обширную, очевидно, гостиную. Много темной мебели, темного дерева, потолочные балки. Запах ухоженного музея.

Сквозь несколько широких окон видна была внутренняя, очевидно, общая для нескольких домов зеленая ухоженная лужайка, и по ней величаво ступали несколько женщин со смирными, пригожими детьми.

– Идите сюда. Здесь светлее.

Старуха привела нас к одному из окон. выходящих на лужайку, и села с некоторыми предосторожностями за стол, спиной к окну. Стакан с желтоватой жидкостью, несколько книг стопкой, среди них я привычно разглядел свою. Пачка бумаг толщиной в палец… Очевидно, до нашего прихода старуха помещалась именно здесь.

Я сел за стол. там, где мне указали сесть. Против старой красавицы.

– Вы очень молодой, – сказала старуха. Губы у нее были тонкие и чуть-чуть желтоватые. – Я представляла Вас старше. И неприятным типом. А вы вполне симпатичный.

Диана положила руку на мое плечо. Сейчас этот женский кружок начнет меня поощрительно похлопывать по щекам, пощипывать и поворачивать, разглядывать: «Ах, Вы, душка…»

– Не такой уж и молодой, – сказал я. – Тридцать семь.

Я лишь моложе выгляжу. Почему-то мне хотелось ей противоречить, и если бы она сказала, «какой Вы старый!», я бы возмутился: «Я! Старый! Да мне всего тридцать семь лет!»

– Тридцать семь – детский возраст. У Вас все еще впереди. Мне – девяносто один! – сверкнув очками, старуха победоносно поглядела на меня. – Вам до такого возраста слабо дожить!

– Ну, это еще неизвестно. Моя прабабушка дожила до 84 лет, и жила бы дольше. Погибла лишь по причине собственного упрямства: желала жить одна, отказываясь переселиться к детям. Плохо стала видеть и однажды свалилась с лестницы, ведущей в погреб. Умерла вследствие повреждений. А моей бабке уже 87 лет. Так что лет на девяносто и я могу рассчитывать.

– Вашему поколению таких возрастов не видать, – сказала она пренебрежительно. – Вы все неврастеники, у вас нет стержня, нет философской основы для долгой жизни, – она отпила из стаканчика желтой жидкости.

– У поколения, может быть, и нет, – обиделся я. – Но Вы забываете, с кем говорите. Я сам по себе…

Рембрандтовский луч солнца из-за ее спины узко ложился на мое лицо и дальше иссякал в глубине темной гостиной, случайно затронув по пути два-три лаковых бока мебели. Мне захотелось рукою сдвинуть луч, но пришлось отодвинуться от чего вместе с высоким стулом.

– Хотите виски? – спросила старуха. – Возьмите, вон видите, за piano, столик с напитками. Есть Ваше «J&B».

Вот именно в этот момент я ее и зауважал. Точнее, несколько мгновений спустя – когда налив себе виски я проделал обратный путь к компании и увидел, что она протягивает мне стакан.

– Налейте и мне. Того же самого.

Старуха девяноста одного года, пьющая виски, такая старуха меня разоружила. Я безоговорочно примкнул к ней. Ну, разумеется, в переносном смысле.

– Минеральной воды? – подобострастно справился я, увидев среди бутылей на столе воду.

– Нет, спасибо. – сказала она. – От воды мне хочется писать.

Профессорша и Лиана захохотали. Старуха без сомнения служила им моделью. Этакой железной женщиной, которой следует подражать. Ведь если у мужчин есть герои, то есть они и у женщин. Почему бы, то есть им не быть…

– Расскажите о Мандельштаме, а, Саломея Ираклиевна?..

Профессорша взглянула на меня победоносно, как будто бы поняла из моих жестов происшедший только что во мне перелом, взглянула, как бы говоря: «Вот, убедились, а ведь не хотели идти, глупец…»

– Ах, я же Вам говорила уже, Аллочка, что я его едва помню… – старуха пригубила «J&B». – Вы правы. Лимонов, не любя кукурузные гадости, все эти американские «бурбоны»… – Я тоже не выношу сладковатых hard liquers… Возьмите crackers, Дианочка…

– Саломея Ираклиевна оказывается не знала, что Мандельштам в нее влюблен.

– Понятия не имела. Только прочтя воспоминания его вдовы… Натальи…

– Надежды, Саломея Ираклиевна!

– …Надежды, я узнала, что он посвятил мне стихи, что «Соломинка, ты спишь в роскошной спальне» – это обо мне.

– «Соломинка, Цирцея, Серафита…», – прошептала профессорша, и гладко причесанные по обе стороны черепа блондинистые волосики, даже отклеились в волнении от черепа, затрепетали.

Профессорша была отчаяннейшая русская женщина, в прошлом пересекшая однажды с караваном Сахару, убежав от черного мужа к черному любовнику, но поэты повергали ее в трепет. В ее квартире я обнаружил двадцать три фотографии модного поэта Бродского. Тщательно обрамленные и заботливо увеличенные.

– А какой он был, Мандельштам, Саломея Ираклиевна?

Диана, телезвезда, ей не потрудились перевести, никто не догадался (а мы перешли, не замечая того, все трое, на русский), однако безошибочно поняла трепет подруги. Когда я открыл рот, намереваясь объяснить ей, о чем идет речь, она остановила меня.

– I know thats about poet.

– Ya, ya Дианочка, about poet – прокаркала старуха и захватила горсть crackers. – Какой? Неопрятный, скорее мрачный молодой человек, плюгавый и некрасивый. Знаете, существует такой особенный тип преждевременно состарившихся молодых людей…

– Плюгавый! Как вы можете, Саломея Ираклиевна…

– Хорошо, Аллочка, низкорослый… Щадя вашу чувствительность, заменим на «низкорослый»… Я помню лишь один эпизод, случай, как хотите. Сцену скорее… Одну сцену. Это было еще до войны, до первой мировой, разумеется, мы расположились все на пляже, большая компания. Втроем, насколько я помню, мы сидели в шезлонгах, петербургские девушки: Ася Добужинская, она потом стала женой министра Временного Правительства, Вера Хитрово, ослепительная красавица и я… Рядом недалеко от нас возилась в мокром песке вокруг граммофона, группа мужчин. Они вытащили на пляж граммофон, дуралеи, и корчили рожи, чтобы привлечь наше внимание. Среди них был и Мандельштам. К те времена, знаете, дамы не купались, но ходили на пляж…

– На каком пляже, где, Саломея Ираклиевна, где?

Профессорша трепетала теперь так, как наверное не трепетала во время обратного путешествия с караваном через Сахару. Всего лишь через трое суток после прибытия. За трое суток она успела убедиться в том. что больше не любит черного любовника. И в ней вновь вспыхнула любовь к ее черному мужу.

– В Сестрорецке, если не ошибаюсь… Мы все, хохоча, обсуждали мужчин в группе. Знаете, Лимонов, – почему-то обратитесь она ко мне персонально. – обычные женские циничные разговорчики на тему с кем бы мы могли, как говоря; французы, faire l'amour. Когда мы перебрали всех мужчин в группе и речь зашла о Мандельштаме, мы все стали дико хохотать, и я вскрикнула, жестокая: «Ой, нет, только не Мандельштам, уж лучше с козлом!»

– Ой, какой кошмар! Бедненький… Надеюсь, он не слышал… Как вы могли, Саломея Ираклиевна?..

– Я была очень молода тогда. Молодость жестока, Аллочка. Но он не слышал, я вас уверяю. Мужчины лишь поглядели на нас с крайним изумлением, может быть, решив, что мы сошли с ума.

– Так что же он, даже не попытался с Вами объясниться, сказать Вам о своей любви? Никогда к Вам не приблизился?

Профессорша, вернувшись с караваном в свою черную семью, объяснилась матери мужа, призналась в измене, и обе женщины, маленькая блондинка и черная стокилограммовая мама, прорыдав у друг друга в объятиях несколько часов, скрыли историю от мужа и сына, бывшего в отъезде.

– Так молча и прострадал, бедненький. Но почему, почему?!

– Его счастье, Аллочка, что не признался. Я так своих любовников мучила, кровь из них пила… – Старуха, высокая, привстала на стуле и оправила, потянув его вниз, мужское пальто. Улыбнулась. – Я, знаете ли, была злодейски красива в молодости, Лимонов. Считалась самой первой петербуржской красавицей – вышла замуж за богатого аристократа и вертела им как хотела… Он меня боялся, Ваш поэт, Аллочка… Мужчины вообще очень пугливы. Бывшая первая петербуржская красавица допила виски. Села.