Брат их, мужичок в тулупчике, несомый тюремными гнилыми ветрами, я не сужу их. Я — один из них.

Тогда, 5 июля, после жаркого поля аэродрома, после стояния одному в клетке на первом этаже первого корпуса, после уважительного молчания по поводу моих статей в отстойнике, набитом зэка, меня вскоре повели на шмон. Присутствовал сам майор Коротков, замначальника тюрьмы по режиму, еще несколько офицеров, десяток солдат, шныри и любопытные. Шмонали меня по совести, зря ничего не отнимали, позволили взять с собой в хату и мешок с письмами, и все мои записи. В конце шмона, разумеется, не удалось обойтись без приседаний в обнаженном виде (пять раз) и раздвигания ягодиц. Но это уж обязательная церемония. Деваться некуда.

Меня не поместили в карантин, как полагается в тюрьме, но сразу отвезли в стакане воронка в 3-й корпус, где уже без шмона отвели меня прямиком по отполированным скользким металлическим ступеням на 2-й этаж. Впереди меня шел старый носатый шнырь с двумя моими сумками, я же еще с двумя шествовал за шнырем. Как позднее описывал мне этот момент наш старший Игорь, «когда появился в двери шнырь с сумками, я понял, что кого-то очень важного закинули. Такого никогда не видел, чтоб зэку баулы его несли».

В хате № 125 уже находились двое. Среднего роста мужик с круглой головой и довольно приличными бицепсами и юный белокожий отросток, удивительно белоногий, тонконогий и нетюремный. Старшего, лет 37-ми, звали, как я уже сказал, Игорь. Юного отростка — Антон. У него оказалась страннейшая фамилия Предыус. Ее ежедневно выворачивали и искажали продольные солдаты в самых безобразных вариациях. В камере было четыре шконки. На левой стороне от входа нижнюю шконку занимал Игорь. А на пальме над ним лежал Антон. Я занял пальму справа. Вот что я записал в своем дневнике 6 июля 2002 года: «Саратовский централ, 3-й корпус, камера № 125. Вчера спецсамолетом мы, обвиняемые по у/д № 171, были привезены в город Саратов и помещены в тюрьму. Я сижу в том же корпусе, где сидел академик Вавилов. В окне нет стекла, так что солнце удивительно падает на мою шконку, место на пальме я сам выбрал (…) Окно без рамы и стекол близко расположено к кровати, ноги упираются в его решку. За окном — лучезарным солнцем озаренная стена, окрашенная до половины высоты в слабо-серый цвет (из стены торчат на высоте нескольких метров некие балки), а выше — стена окрашена в выгоревший желтоватый. Поверху стены: изгородь колючки, а за нею — воля. Там катятся, шумя и шурша, автомобили. Поверх колючки — полоса неба».

Хата №125 с красной дверью, красными решками и крашенными в красное же шконками произвела на меня хорошее впечатление. Детские цвета эти: синие стены, красная дверь, горячий ветер, круглосуточно откупоренное окно. Все мне, я помню, нравилось долгое время. Потом, правда, первая свежесть и радость хаты стерлась. Однако вся прелесть 125-й опять ожила, когда меня в декабре кинули вдруг в другую тюрьму, на двойку, в СИЗО-2. Небольшая амбразура в стене была там запаяна так, что узкие прорези света были тонки, как ножевые порезы. Вот там-то я затосковал по 125-й милой щели. О, как затосковал!

Дней через несколько, тогда же в июле, впрочем, обозначилась и негативная сторона 125-й. Отдельно взятые вполне выносимые сокамерники вместе оказались просто-таки садомазохистской парой, как бы враждующие отец и сын. Я некоторое время пытался разобраться, кто из них прав, кто виноват, и получалось, что все же старший — деспот. Но младший был дерзок. Однако в моих глазах ему многое прощалось, поскольку он любил стихи. Я даже подарил Антону единственный имеющийся у меня томик стихов — русские стихи, присланные мне из Лондона в Лефортово девушкой по имени Sadko Space Angel. Надеюсь, узнав об этом, Angel не расстроится. Этому пацанчику стихи были очень нужны. Он так радовался!

Стихи я ему подарил. Однако их столкновениям, Игоря и Антона, каюсь, я не смог помешать. Время от времени они там сталкивались, тяжело дышали, негромко кричали, бросались друг на друга с ложками и прочее. Насколько я понял, в тюрьме существует традиция пиздюков. Самый молодой пацан в хате, обычно еще вчерашний малолетка, служит на подхвате, сдает утром мусор, получает хлеб и сахар и прислуживает взрослым. Вот такой порядок для пиздюков и стремился установить Игорь в хате № 125. А Антон стремился перейти на другие отношения. Вставал он довольно легко, и взять в кормушку сахар, хлеб, сдать мусор, получить кашу (мы обычно завтрак не брали) для него труда не составляло. Он противился диктатуре Игоря над ним. Однако вспышки восстания всегда безжалостно подавлялись, старший неуклонно побеждал. Нехотя я изучал на их поведении модель общества, ведь идеология российского общества — дедовщина, эксплуатация пиздюков.

Некоторое время мы сидели втроем. Позднее к нам закинули Женьку Топчу. Я объяснил ему, что у него, должно быть, тувинские корни, что, судя по фамилии, его предки принадлежали к племени сойотов. Сойоты — тувинское племя, достаточно агрессивное, грабившее путешественников уже и в XX веке. Знание — сила, Женька стал смотреть на меня с подозрением после того, как я растолковал ему его происхождение. Женька въехал к нам довольный. Потому что получил за убийство 4 года. Вначале у него была 105-я статья, потом 111-а и затем и вовсе 109-я. Женька мне этого не говорил, но мне сказал об этом на сборке армянин Гюльбекян, старший в хате, где Женька сидел до этого. Гюльбекян сказал, что Женька убил пьяного отца. Позднее я слышал вариацию, что он убил отчима, но в обоих случаях выходило, что убил, защищаясь. Но все равно тощий Женька с золотыми зубами был доволен. Он лег на нижнюю шконку подо мной и стал жить с нами, наслаждаясь нашим обществом. И взял на себя задачу разнимать враждующие стороны, когда у них накалялись страсти, — у Игоря против Антона.

Игорь, наверное, не мог не утверждать свою власть над молочно-белым Предыусом, власть отца. Думаю, ему нужно было таким образом ежедневно самоутверждаться. Выглядело все это так вот. Игорь просыпается днем, он спал еще после поверки. Игорь просыпается, ноги спустил на пол. «Рыжий! Рыжий!»

Рыжий в это время дрыхнет с полотенцем на скобленой голове. Поскольку он уже соскальзывал со шконки где-то в 5.30, сдал мусор, взял продукты, вымыл пол. Игорь, не получив ответа, позевал и встал.

— Ты чего дрыхнешь! — Он снимает полотенце и кладет руку на скобленую голову Рыжего. — Стал дрыхнуть. Я ебанусь! — К Рыжему: — Ты что, ебнулся?

Рыжий спит или делает вид, что спит.

— Рыжий, хули ты рот открыл?

Наконец Рыжий не выдерживает нажима:

— Какой еще рот?

— А я не знаю. Ты чего дрыхнуть стал?

Игорь тыкает Предыуса кулаком под бок.

— Че, проснулся?

Рыжий: «Чего надо?»

Игорь: «Не знаю чего…»

Рыжий: «А то подходит, рукой какой-то влажной по голове…»

Игорь: «Ты кому спишь, Рыжий?»

Рыжий: «Себе».

Рыжий сидит за отъем колбасы и бутылки шампанского у пожилого человека. В компании группы лиц. Поэтому его деяние называется «разбой». До нынешнего осуждения у Предыуса уже было одно или два, вот не помню точно, условное осуждение. За отъем шампанского и колбасы ему дали три года, а за то, что на суде он обещал убить опера (будучи под подпиской о невыезде, он пьяный пришел на суд) ему дали еще полгода. Недовольный приговором, Рыжий написал кассацию и теперь ждет нового решения суда. За это время он успел испугаться своей кассации. Он сидит на третьяке, потому что относится к категории опасных рецидивистов. Рыжий, смешно сказать, — разбойник. Он совершил разбой. Хотя достаточно взглянуть на его физиономию («заточка» — говорят в тюрьме), на его заточку, чтобы понять — это попутавшийся пацан, по пьяни втюрившийся в историю. За все его преступления ему хватило бы шести месяцев. Он и так напуган.

Игорь же сидел множество раз. Судя по тому, что он рассказывает о своей жизни, человек он яростный. Чуть-чуть утихомирил его возраст, ему 37. Он называет себя малограмотным, сказал, что моя книга «Охота на Быкова» была лишь только третьей книгой, которую он прочел в жизни. Но словарный запас у него обширный, если судить по сканвордам, которые он отгадывает. И он природно сметлив, у него широкий круг интересов. Я все смотрел на его круглую голову и пришел к выводу, что он напоминает лицом генералиссимуса Суворова. Кажется, он тоже мордвин, как и Суворов.