- Рад это слышать.

Рон поднимается на ноги с глухим стоном.

- Моя жена ждёт меня в кофейне.

- Мы не были монстрами...

- Я лучше вернусь к жене.

Рон начинает пробираться в сутолоке на Мэйн-стрит.

- Он канул в лету, - говорит уборщик. Рон останавливается и поворачивается к сутулому, печальному старику на скамье.

- Кто «он»?

- Старый уклад.

- У старого уклада была тёмная сторона.

Рон разворачивается обратно и шагает по сожжённой под солнцем траве. Он пытается вспомнить, какими были эти горы без теперешнего стекла и стали вокруг.

- Как и у всех нас, мистер Шталь, - кричит ему вслед уборщик, - но к чему теперь это вспоминать.

Теперь мы расселились по всей стране. Старые, умирающие или уже умершие. Мы почти приспособились к нелепости повседневной жизни первого десятилетия двадцать первого века. Хотя иногда мы подолгу вспоминаем прошлое.

Ради хроник.

Ради наших собратьев.

Ради наших детей, которые приводят своих детей навестить нас в домах престарелых.

Мы живём так, как должны - в затихающей славной медлительности жизни с её неизменными процессами:

удовольствие от пищи, посаженной и выращенной прямо у тебя за порогом дома.

Порядочность.

Общность.

Уважение к старым традициям.

Мы рассказываем всем, кто слушает, но, в основном, напоминаем самим себе, что некогда жили в прекрасном маленьком городке в прекрасной маленькой долине, где жизнь была яркой, насыщенной и медленной.

И однажды кто-то спросит нас: «Почему нельзя вернуть всё, как было?»

И мы им ответим: «Жертвы».

«Больше никаких жертв».

И они кивнут нам с пониманием, тем особым снисходительным кивком, которым стариков одаривает молодёжь, понятия не имеющая, что мы имеем на самом деле в виду.