Господин араван стукнул в небольшую медную тарелочку, вызывая слугу с чаем и закусками, и за руку подвел гостя к ждавшему того креслу. Гость, однако, сел лишь после хозяина. Ранг у обеих чиновников был теперь одинаковый, но столичный инспектор был чуть не вдвое моложе аравана провинции, и притом – разве мог он позволить себе забыть, что это Нарай в свое время положил начало его карьере?

– Я чрезвычайно признателен вам за книгу Минчева, господин Нан. Вижу, что вы не забыли случайной фразы… Я ведь ищу ишуньский извод Минчева лет десять. Говорят, в нем анонимным переписчиком сделаны два века назад прелюбопытные дополнения.

– Дополнения эти, – по моему мнению, – высказался Нан, – не столько любопытны, сколько прельстительны. Ишуньский извод переписывают редко – и поделом. Книга Минчева показывает, что мир и спокойствие царят в государстве только тогда, когда каждый следует долгу, а не выгоде. Она уподобляет общество мелодии, правильность которой – в согласии нот. Добавления ишуньского анонима противоречат идее книги. Он пытается доказать, что мир и гармония возможны и тогда, когда каждый, пренебрегая долгом, следует лишь собственной выгоде. В одном месте это очень ярко выражено: аноним уподобляет общество арке, которая возносится в высоту, потому что каждый ее камень по отдельности стремится упасть.

– И вы считаете, что аноним неправ?

– Я вижу вокруг очень много камней, которые норовят упасть, но я не вижу, чтобы они все вместе устремлялись к небу, – усмехнувшись, проговорил Нан, и добавил: – А тех, кто стремится к небу поодиночке, ждет опала.

Нарай зорко взглянул на плечо столичного чиновника, и Нан подумал, что не стоило, получив три дня назад девятый ранг, рассуждать об опале, ожидающей честных чиновников.

Но араван клюнул на похвалу гостя. Откинувшись в кресле, сначала тихо и запинаясь, потом все громче и громче заговорил он о том, что три года назад был пешкой в чужих руках, что получил поделом и многое передумал…

Нан насторожился.

Чиновники продажны, – но продается лишь то, на что есть спрос. Корни злоупотреблений – не в высших чиновниках, а в Нижних Городах.

Нижний Город не соблюдает справедливой цены. Если цена на его рынках выше справедливой, цехи норовят продать товар мимо государственных лавок, а когда она ниже, Нижний Город наносит ущерб цехам.

Люди Нижнего Города развращают себя бездельем и народ – непозволительной роскошью. Крестьяне перестают тачать сапоги, а отправляются за ними в город. Чтобы купить сапоги по несправедливой цене, они по несправедливой цене сбывают зерно. Равновесие в государстве разрушается. Добродетель народа терпит ущерб. Народ ропщет на злоупотребления чиновников, а злоупотребления чиновников проистекают из распущенности народа. Чтобы возвратиться на путь предок, недостаточно принять меры по наказанию казнокрада, надо принять меры по исправлению народа.

Нан слушал, вежливо кивая, глядя то на высохшие суетливые руки собеседника, то дальше, туда, где у нарочито простого, сработанного, как велят древние законы, топором, дверном косяке, болтался круглый амулет. Суеверие было непременным признаком той старины, которой был привержен Нарай. Даже боги в этом доме – не часть веры, но часть идеологии.

«Сейчас он скажет, – думал Нан, – что собственность ведет к вечным раздорам и тут же обвинит богачей в том, что они объединились в заговоре против империи. Поставит в образец деревню и тут же заклеймит ее распад… Идеология не боится противоречий. Противоречия существуют в ней на правах аксиом».

Нан ненавидел Нарая так, как обычно ненавидел людей, которым причинял зло, и которые об этом не знали. Три года назад Нарай положил начало карьере Нана, – а Нан, доверенное лицо Нарая и его противников, воспользовался этим, чтобы половчее подставить ему подножку. Нан не испытывал угрызений совести ни тогда, ни сейчас. Нарай развязал в столице эпидемию ложных наветом, которые кончались для людей вещами похуже, нежели назначение главой провинции. Боялся Нан только одного: не прослышал ли Нарай о роли молодого чиновника в своем падении? Играет ли он сейчас перед Наном роль – или искренне излагает очередной проект государственного переустройства. Наверняка этот проект и написан уже, и лежит в ожидании удобной оказии, не иначе как Нана и попросят отвезти его в столицу…

А Нарай уже, бледнея и заикаясь, говорил о бесчинствах в провинции. Бесчинства, судя по словам аравана, были изрядные. Айцар, первый богач провинции, продавал оружие горцам. Наместник пьянствовал по харчевням с ссыльным поэтом Ферридой, сбивал шапки с прохожих. Дошло до того, что стражники стали бояться арестовывать ночных грабителей: а вдруг это наместник буянит в чужой лавке? Чернь, впрочем, была в восторге.

– Деревни пустеют, а наместник свозит в свой сад статуи, украденные из храмов, люди голодают, а в бухгалтерских книгах господина Айцара растут тысячные прибыли. А деревни западного края, разоренные в сообщничестве с горцами?!

Все это Нан уже встречал – в записке бунтовщиков. Можно было бы подумать, что господин араван цитирует сие сочинение, если бы отождествление вора и собственника не было в империи общим местом.

Право же, кажется, это говорит не араван, а чиновник об одном хвосте! Старик не мог настолько утратить влияние на дела: стало быть, предпочитал не встревать, а смаковать в доносах вред от действий наместника, по принципу: «Чем хуже, тем лучше».

– А ереси! – внезапно вскрикнул араван. – Знаете ли вы, Нан, что в провинции не две, а три главы! Целые деревни – лишь легальные формы деятельности секты!

Вас едва не убили утром! А почему? Да потому, что мятежники могут убить вас в любую минуту, – вас, меня, – и убийца даже не посчитает себя героем, потому что будет уверен, что настоящий убийца – это тесак, заколдованный волей Кархтара, а человек – лишь инструмент при тесаке!

Сморщенное, как персиковая косточка, лицо аравана исказилось, в глазах плясал неподдельный ужас.

– А Смятая Тростинка? Этот человек колдовством смущает народ, говорит, что может сидеть на колосе, не сминая его, обещал Кирену, сыну наместника, вылечить хромоту!

Нан чуть поднял брови. Сектант по прозвищу Смятая Тростинка был врагом Кархтара, предводителем соперничающего толка «длинных хлебов» и ни в чем плохом не был замечен, кроме хождения нагишом мимо общественных управ. Нан опять не мог не подумать, что в списках арестованных накануне бунта значились в первую очередь «длинные» сектанты, куда менее боевитые, чем Кархтар…

– И поэтому вы приказали судье арестовать мятежников? – спросил Нан.

– Да. Я сам составил списки. Вот оригинал.

И Нарай вынул из бамбукового складня для документов и протянул инспектору несколько листков, исписанных изящным почерком в стиле «летящих по ветру лепестков».

Нан углубился в изучение имен.

– Но здесь я вижу в основном клички «длинных» хлебов! – вдруг изумился инспектор, – неужели их настолько больше, чем «пышных»?

– Их ересь опаснее, – вскрикнул старик, – они смеются над миром, публично испражняются у подножий статуй, а Смятая Тростинка на глазах у народа совокупился с кошкой, засунув ее в кувшин! Это называется у них, – отрицать искусственные преграды, «жить по природе». Но что значит «природа?» Природы не существует вне государства! После мятежа Лиминны Харайн превратился в страну болот и озер, а Чахар стал пустыней. Наши каналы и есть наша природа, а каналы не соблюсти без чиновников!

Нан помолчал. Некоторые из прочитанных им доносов обвиняли Нарая в том, что тот, пользуясь служебным положением, арестовал всех соперников своего друга-еретика. Сам Нан, по крайней мере, предпочитал сектантов, совокупляющихся с кошками сектантам, убивающим людей.

– Но покойного судью все считают человеком наместника. Почему же он исполнял ваш приказ?

– Он поссорился с наместником.

– Когда? Почему?

– В прошлом месяце наместник увидел на улице дочь судьи: девушке семнадцать лет, редкой красоты барышня. У наместника четыре жены, – он захотел пятую.