Неизбежность насильственного переустройства мира совершенно логически вытекала из всецело консервативных убеждений Нарая. Правда, Шаваш не заметил, чтоб Нинвен или Нарай руководствовались логикой в своих сочинениях, – они лишь использовали ее так, как им было потребно.

В конце концов Шаваш вообще перестал следить за ходом мысли в протоколах и вылавливал лишь имена, факты, и даты, до которых мятежники были, надо сказать, весьма скупы.

Тем не менее он накопал достаточно имен, стараясь держаться знакомой и простодушной области уголовщины, и к полудню, вздохнув с облегчением, отправился со своими людьми расставить кое-где старые, надежные ловушки – на новом неведомого зверя.

Шаваш заскочил в управу в час Овцы, и тут же явился Нан, беспричинен и непререкаем, как землетрясение, и живо потребовал ареста некоего торговца Снета. Шаваш осведомился об источнике сведений – Нан молчал, как молчит императорский архив в ответ на запрос чиновника об одном хвосте.

Шаваш и не подал виду, что оскорбился. Наоборот, в ответ на вопрос инспектора, нет ли за этим Снетом каких дел, шикарным жестом уличного гадальщика вытащил из лежавших на его столе бумаг толстую папку. Господин Айцар занимался маслоделием, то есть подрывал основы государственной монополии. Это значило, что господин Айцар должен был с ответственными за масло лицами частью сойтись, а частью – поругаться. По опыту Шаваш знал, что, как от невидимого глазам поединка Ишната и Вешната проистекают иноприродные, зато наблюдаемые явления: дождь и град, – так и от невидимых столкновений в мире бизнеса бумаги, оседающие в управах, подергиваются мелкой рябью уголовных дел.

Дело Снета было запутанным и неясным.

Снет был вторым помощником надзирающего за маслодельческим делом провинции, вел учет и контроль посевам, обмерял собранное, ведал городскими запасами и выдавал для продажи масло мелким торговцам. Десять лет назад он получил пятый хвост и был направлен в соседнюю провинцию водным инспектором.

Примерно в это время был убит один из мелких продавцов масла, некий Веравен.

Торговец был вдов, имел сына и дочь. Сын как раз поехал сдавать экзамены в столицу, дочь жила при Веравене.

Когда судейские чиновники, имея в руках штрафные бумаги о невыходе на работу, взломали дверь, торговца уже доедали крысы, а о дочери не было ни слуху, ни духу. Одна соседка вроде бы видела, как двое с узлами ночью выбрались из дома. Что ж: отец хотел выдать дочь замуж за одного, а дочь у отца свои матримониальные планы, а у дочери – свои; хотя, надобно признать, такие истории обычно кончаются бегством, безо всякой выдающейся уголовщины. Любовников не нашли, судебных отчетов это не красило, судейские ходили в ожидании выволочки – и тогда-то вернувшийся из столицы брат девушки подал заявление, что сестру соблазнил и увел именно Снет.

По его заявлению Снета арестовали и вернули в Харайн.

Соседка опознала его, в доме при обыске нашли вещи девушки, хотя сама девушка исчезла.

Снет поначалу отпирался, но палки уговорили ею признать свою вину.

Снета обвинили в убийстве и разрушении семьи, лишили чина, конфисковали имущество, – Шаваш присвистнул про себя, прочитав опись конфискованного у скромного мелкого чиновника, – и приговорили к битью и повешению.

Наутро после приговора, когда Снета вели на казнь, ему навстречу попался желтый монах. По обычаю, судьба преступника в таком случае зависит от милосердия монаха, и милосердие было оказано. Снета отвели обратно в темницу и кинули в вонючую яму, где он провел полтора года в одиночестве, если не считать компании крыс, менее недружелюбных, чем сторожа.

Но то ли опись конфискованного имущества была неполной, то ли друзья Снета были достаточно надежны, чтоб не бросить его в беде: так или иначе, через полтора года девица отыскалась в столичном казенном заведении. Она показала, что бежала из дому с хахалем из соседнего квартала, а Снета знать не знает. Хахаль смылся после года совместной жизни, и девице пришлось заниматься любовью уже не для удовольствия, а для заработка. Девица уверяла, что ничего не знает о судьбе отца, и что никаких вещей из дому не брала. Девицу отпустили удивительно быстро, и даже выдали ей из казны обратно кое-какое наследство. Она вернулась в Харайн, поселилась в отцовском домике, и скоро нашла себе мужа, обновившего Веравенову лицензию на продажу масла.

Шаваш послал стражников и за ней. Дело, было, конечно, не в том, соблазнял ли Снет дочь торговца, а в том, кому чиновник по маслу помешал сначала и кто ему помог потом.

Все так же не называя источников, Нан сообщил, что письмоводитель Имия, маленький человечек с глазами, унылыми от работы и рисовой водки – шпион аравана Нарая.

После этого Нан отправился на встречу с наместником, даже не удосужившись пояснить, как следует обращаться с Имией.

Вот тут-то Шаваш обеспокоился не на шутку. Раньше ему казалось, что Нан мечется и не может выбрать между двумя покровителями. В деле такого размаха истину не созерцают – ее используют. Но двойная игра Нана давала ему возможность сначала выяснить истину, а уж потом стать на сторону одной из партий. Обычно причинно-следственная зависимость была обратной.

Но теперь, чем дальше, тем больше, чутье подсказывало Шавашу, что происходит что-то не то: как будто Нан еще бескорыстно ищет истину, но уже преследует при этом чьи-то партийные интересы. Все совершалось так, будто в завязавшейся интриге участвовали три, а не две партии, и именно эта третья предоставляла Нану совершенно неожиданные и одной ей ведомые факты.

Нана явно больше всего интересовало: как предотвратить смуту в провинции.

Шаваша больше всего интересовало: чьи интересы представляет Нан?

Пространство Харайна слоилось и рассыпалось, жизнь уходила из Верхнего Города, перегороженного запрудами ворот, как рыба из засоленного канала, и господин наместник жил не в своей официальной резиденции, а в городской усадьбе, безжалостно разрушая административную геометрию и утяжеляя работу казенных рассыльных.

У ворот усадьбы, где неподвижно замерли двухголовые львы и стражники в желтых куртках, паланкин столичного инспектора столкнулся с небольшой кавалькадой. Сын наместника, Кирен, возвращался из военного лагеря, где провел, по-видимому, ночь. Трое тысячников, чуть позади, почтительно сопровождали не имеющего чина юношу, нарушая все писаные законы империи и блюдя неписанные законы жизни. А рядом с Киреном ехал человек, в котором можно было за версту признать горца, – так цепко он сидел на лошади, так легко бежала лошадь под ним.

Юноши расцеловались, горец весело поднял коня на дыбы и поскакал прочь, взметая красную пыль.

Нан неторопливо полез из паланкина, и мальчик, опомнившись, поспешил навстречу инспектору. Дорожная пыль лежала на его белой расшитой куртке; тонкое, прозрачное, как луковая кожица, лицо слегка покраснело от скачки. Высокие каблуки, удобные для верховой езды, делали мальчика, к явной его радости, несколько выше.

Мальчик был озабочен и печален. Он поглядывал на Нана с опасливым восхищением: взгляд, который Нану часто приходилось видеть у людей нижестоящих или считающих себя таковыми. Тонкие его пальцы нервно поглаживали, как амулет, рукоятку кинжала за поясом: так, напоказ, носили оружие только горцы…

Нан был бы не прочь узнать, о каком будущем гадал этот прелестный и суеверный мальчик, и что разглядели его голубые глаза в теплых дольках бараньей печени. Впрочем, Нан, в отличие от Шаваша, не имел никаких претензий к церемониям Иттинь, коль скоро там больше не приносили человеческих жертв: просто мальчику жизнь кажется похожей на заводную игрушку, принцип которой надо разгадать и употребить с пользой.

Нан полюбопытствовал об ускакавшем спутнике. Кирен отвечал, что это племянник князя Маанари, по имени Большой Барсук.

– Мы побратались и поменялись оружием, – ровным голосом, как о самой обычной вещи, сказал Кирен, вытаскивая кинжал из-за пояса.