Лев Толстой
52. 1894 г. Мая 18.
18/V. 94. Фуршт., 50, 4.
Высокочтимый Лев Николаевич!
Усердно благодарю Вас за ответ на мое письмо. Я написал Вам, потому что нуждался в укреплении себя Вашим словом; а потом каялся, что Вас обеспокоил. Так мне и всегда бывает, когда напишу Вам; а потом приходит от Вас ответ, и я бываю обрадован до веселия духа. Сердечно благодарю Вас за эти радости. "Прилагательные" в начале писем, равно как и "уверения" перед подписью ужасны, и я это чувствую всю жизнь, и Тургенев, помнится, этим томился. Я и отступаю от этого давно, где только это совсем противно тому, что я чувствую, и мы все, с Вашего почина, это поослабили; но Вам я пишу с прилагательным, во 1-х, потому что оно выражает то, что я чувствую, а во 2-х, что мне было бы чрезвычайно неприятно обращаться к Вам иначе. Панибратство с Вами было бы большею искусственностью и манерностию, чем привычка и потребность держать с Вами тон простой и искренней почтительности, к которой нас обязывает и благодарность к Вам за труды, понесенные Вами на общую человеческую пользу. О самом предмете моего вопроса Вы мне ответили довольно для меня вразумительно, и это совсем мне не по мыслям. Я не хочу и не могу написать ничего вроде "Соборян" и "Запечатленного ангела"; но с удовольствием написал бы "Записки расстриги", героем для которого взял бы молодого, простодушного и честного человека, который пошел в попы, с целию сделать что можно ad majorem Dei gloriam (*), и увидавшего, что там ничего сделать нельзя для славы Бога. Но этого в нашем отечестве напечатать нельзя. Меня же берут и с этой стороны и еще с другой, о которой я более сожалею. Я Вам писал для того, чтобы укрепить себя на произведение желательных впечатлений не только путем положительным, но и отрицательным, который только и возможен в иных случаях. Его-то, однако, и осуждают и требуют изображений "буколических" и "умилительных". Я считаю это за требование неосновательное, вослед которому я не пойду. Я так сделал бы и сам, но теперь нахожу поддержку и в Вашем слове. Этого мне и довольно. Пространнее об этом говорить не для чего. Истомы от дыхания не далеко ожидающей смерти я теперь по милости Божией не ощущаю. Было это позапрошлой зимою, и Вы мне тогда писали, что тем я как бы отбывал свою чреду. Пока оно остается так. Думы же о смерти со мной не разлучаются и приходят моментально даже в первое мгновение, когда проснусь среди ночи. Я считаю это за благополучие, так как этим способом все-таки осваиваешься с неизбежностию страшного шага. Из писавших о смерти предпочитаю читать главы из Вашей книги "О жизни" и письма Сенеки к Луцилию. Но как ни изучай теорию, а на практике-то все-таки это случится первые и доведется исполнить "кое-как", так как будет это "дело внове". Надо лучше жить, а живу куда как не похвально... А в прошлом срамоты столько, что и вспомнить страшно. Ваше предчувствие "близости" исполняет меня скорби. Мы, конечно, дошли до "земного предела" (я моложе Вас на 3-4 года), но я бы хотел, чтобы Ваши предчувствия не были точны: я чувствую в Вас долговечие, и дай Бог Вам еще послужить человечеству. Простите, что Вас беспокоил и, может статься, еще так же побеспокою. Намереваюсь ехать в Меррекюль - 22-го мая.
(* К вящей славе Бога (лат.). *)
Никол. Лесков.
Не откажите сказать мой поклон графине Софье Андреевне, Марье Львовне, Татьяне Львовне и Льву Львовичу. Видел Ваш новый фотографический портрет, а портрета Ярошенки не видал.
53. 1894 г. Августа 1.
Меррекюль, 90. I/VIII, 94.
Высокочтимый Лев Николаевич!
Мы давно слышим о том, что Вы занимаетесь катехизациею христианской веры. Меня этот слух исполнял чрезмерной радостью и утешением: это как раз то "самое нужное", что нужно сделать и что нынче только Вы один и можете сделать. И по сему следует, что Вы должны это сделать для пользы людей, выведенных Вами из темноты предрассудков и суеверий, но тоскующих и сетующих о "неимении ничего положительного" в вере. Сетования этого рода слышатся всего чаще, и именно от людей живых и способных к духовному росту, то есть самых дорогих людей, на которых приходится радоваться и о них же грустить и плакать. С появления в свет книги "О жизни" включительно до "Царства Божия" Вами высказано так много, требующего свода и закругления, что Вам можно сказать почтительное замечание: умы распалены и томятся, не находя прохлады, способной утолить их терзания. Это "святое недовольство" пробудили Вы, и Вы должны подать им чашу студеной воды для утоления зноя. Положительное изложение христианского учения в катехизической форме нужно более всякого иного литературного труда, и работа эта, - Вы увидите, - будет знаменитейшим Вашим произведением, которое даст место Вашему имени в веках и сделает дело прямо сказать апостольское. Как ни мал и как ни слаб ум мой, но я обнимаю все это дело и вижу, как оно станет в ряду событий и что оно принесет христианству. Христос, конечно, Вас встретит и обнимет, или, может быть, лучше сказать: он Вас уже встретил и обнял. Это Вы делаете труд великий, чрезвычайно нужный и никому иному, кроме Вас, непосильный. Меньшиков, уезжая с Лидией Ивановной из Меррекюля, обещал мне похлопотать, чтобы дать мне возможность познакомиться с этим Вашим "Катехизисом"; но сегодня Меньшиков прислал мне из Ростова письмо, где говорит, что в Москве нет еще "Катехизиса" и что Вы его еще пишете и пишете "очень тщательно и осторожно". Так это еще радостнее! Труд такого большого значения должен быть исполнен со всею обдуманностию, и дай Бог Вам силы и терпения его выполнить во всем совершенстве. Но мне все думается: доживу ли я на земле до того времени, когда это сочинение будут читать? А мне хотя и не боязно и не дико идти за Вами и совсем легко быть с Вами в единоверии и единомыслии, к которым я пришел давно, но мне тоже очень важно уяснить многие мои недомыслия прекрасною ясностью Вашего разума и проникновения. И так как надеюсь, что Вы этому верите, то и прошу Вас: нельзя ли позволить мне ознакомиться с этим сочинением прежде, чем оно будет отпечатано? Конечно, отпечатанное опять придется получать с хитростями, а лучше бы хотелось получить его список. И вот прошу Вас: разрешите мне получить в списке все, что можно из этого сочинения, а я, конечно, не злоупотреблю Вашим доверием. Если есть кто-либо, желающий письменного заработка, - такой человек, который может снять список, - то пусть бы он это сделал и отдал бы тот список Ивану Ивановичу Горбунову, который за меня и расплатится. Прошу Вас, если это можно, - разрешите; а если нельзя, и не надо. И в сем последнем случае не осудите за докуку мою. О друге вашем Н.Н.Ге я, кажется, не могу писать и Стасову еще не отвечал. Я часто говорю здесь о Ге с Шишкиным и Волковым, и все раздражаюсь и убеждаюсь в огромных превосходствах Ге над всеми людьми его среды. Если писателю не легко протереть себе глаза и начать видеть, "где свет", то кольми паче сим, последователям Александра и Деметрия, делавшим статуэтки и храмы Дианы Ефесской. Я бы на это и налег и даже на сем камени стал бы строить память Ге, но это раздразнит Александров и Деметриев, да и самому Стасову будет не по носу табак. Он уже меня вопрошает, когда они были лакеями? (в известном, конечно, смысле): а я не знаю, когда они таковыми не были?! И если не были в смысле подхалимства перед "заказчиками", то были "художественные нахалы". Ге ушел от всего этого и на прощанье со мною радовался на Валентина Серова, который отказался от должности в Академии художеств, потому что не хотел делать пустого дела при очевидной невозможности учить искусству с хорошими целями. А 70-ти летний Шишкин, и Репин, и В. Маковский, и tutti frutti все "свиньем поперли" и будут ходить в мундирах и "виц-мундирных фраках". Ге хотел Туда идти, "чтобы поглядеть этот срам", которому себя предают люди сытые, прославленные и "никем же гонимые - сами ся гонят"... Я бы по поводу Ге все говорил колкости и обиды этим "прирожденным холопам", и Стасову это было бы неприятно; а потому, вернее всего, я откажусь писать о Ге. Низко Вам кланяюсь и прошу порадовать меня какою-нибудь вестью о том труде Вашем, который Вас занимает. Любящий Вас и Вам благодарный