Я отшвырнул ненужное кресло и лег на воду, распластавшись по ее поверхности и раскинув руки. Надо мной раскинулось синевато-белесое, блеклое небо.

-- А про какие другие следы ты мне хотел рассказать? Про эти-то я вроде про все знаю. Я просто о них не подумал, а так, в общем же, все понятно.

-- Ну хорошо. Вот представь, что мы слушаем с тобой, ну допустим, сонатное аллегро. Ну вот, скажем, в левой руке идут альбертиевы басы, а в правой проходит тема. Вот как мы с тобой слышим эту тему, объясни ты мне, Ромыч!

-- Ну не знаю, Гнид! Слышим, и ладно. Я просто никогда про это не думал.

-- А я вот, представь себе, думал. И получается, что без внутреннего следа ничего услышать нельзя. Потому что настоящее - это миг, в который не умещается даже одна нота. Значит продолжение звука каждый раз наслаивается на свой собственный след. И ты этот след слышишь, ощущаешь. И на стыке следа старого и того, что приходит вновь, возникает звук, нота, тембр. Это одна серия следов. А из нот создаются музыкальные фразы, мотивы, мелодии, а из них уже произведение. Это совсем другая серия следов, с другим временным диапазоном. Они как орбиты в атоме. Есть подстилающий слой - звуки, тембры, а есть верхний слой - музыкальные идеи, фразы, мелодии, ритмы. И все это, Ромыч, - следы. Следы в нашей с тобой памяти. Но ведь это не просто следы, а звучащие следы из прошлого. Звук в реале уже прошел, а внутри себя ты все еще слышишь его как след, и на этот след накладывается новый звук, и этот след изменяется, а на него опять накладывается новый звук. Только поэтому, Ромыч, мы и слышим музыку. Наше внутреннее ощущение гармонии, ритма - это самоизменяющийся, самомодифицирующийся след. Музыка, Рома, - это не последовательность звуков, сменяющих друг друга, а последовательность звуков, накладывающихся на звучащий след других звуков, которые в реале уже отзвучали.

-- Ну и что в этом необыкновенного? - спросил я.

-- Как что? - возмутился Гнидыч. - То что звука в реале уже нет, а в твоей памяти его тоже нет как звука звучащего, он уже отзвучал. Но он есть в твоей памяти как след, как переживание, как настрой, как ритм, как предвосхищение новых звуков. Его нет, но при этом он есть в снятом состоянии!

-- В каком состоянии?

-- Ну не важно. Так Гегель выражался. Но самое интересное - не в этом. Вот ты все до сих пор считаешь, что ты - это ты. То есть, что есть отдельно ты, а есть отдельно твой след - ну всякий, и который на твоей ментовской карте, и про который я тебе говорил, правильно?

-- Ну да! И что?

-- А то, что тебя нет! И меня нет! Есть только следы, и больше ничего. Ты про Ахиллеса и черепаху помнишь прикол?

-- Ну помню.

-- А ты понял теперь, до чего этот Зенон не допер? Вот смотри. Когда мы с тобой говорим, ты видишь и слышишь меня. По крайней мере ты так думаешь. Но ведь пока до тебя дойдет звук и изображение, я уже успел измениться, ну хоть чуть-чуть. Значит ты видишь и слышишь вовсе не меня, а мой след. И когда ты вслушиваешься в свои мысли, когда слушаешь музыку, когда ощущаешь самого себя - ты ведь не себя ощущаешь, а свой собственный след. А самого себя ты никак не можешь догнать, как Ахиллес черепаху. А сейчас я тебе скажу самое главное: тот самый ты, которого ты не догоняешь и никогда не сможешь догнать - это и есть наш Господь, который не познаваем. И только когда мы напрягаемся изо всех сил, чтобы понять внутренние Его следы в душе нашей, когда начинаем разбираться в них - только тогда мы понимаем по ничтожным крупицам Его настоящих следов, как прекрасна и безупречна та часть нас с тобой, которую мы не в силах уловить, и которая составляет Его божественную суть. А когда мы не можем или просто не хотим Его понять, от нас остается всего лишь позорный и вонючий след.

Гнидыч сложил руки лодочкой, выставил на мгновение спину и с шумом нырнул в холодный океан, оставив на воде лишь легкую волну.

Когда я пришел в себя, я все еще сидел в кресле. У меня дико болела голова и мутилось в глазах. Хотелось блевать. Еще более неприятно было то, что у меня оказались мокрыми штаны, и на кожаном кресле подо мной тоже была порядочная лужа, в которой валялся подмокший, погасший косяк, точнее, его недокуренная часть. Так вот где я плавал! На соседнем кресле стонал и раскачивался Гнидыч. Ему было не лучше чем мне. Кое-как я встал, прошел, держась за стенку, в ванную комнату, снял штаны и трусы, швырнул их в ванну, наполнил водой пластмассовое ведро, кинул в него тряпку и на подгибающихся ногах пошел назад к креслу замывать за собой позорный вонючий след.