“Крайне чуткая реакция на настроения высшего руководства” (Кириллина А. Рикошет. С. 98). — “Кому-то понадобилась эта версия. На меня начали давить…” (Бехтерева). — И все это мы слышим не в далеком, изрядно мифологизированном 37-м, а в наши дни. Когда же, наконец, бедная российская интеллигенция вырвется из оков собственной неполноценности и лжи?

В своих “Наблюдениях над исторической жизнью народов” великий русский историк С. Соловьев, указывая “трудности при изучении истории”, писал: “Не будучи в состоянии отрешиться от сознания, что история есть объяснительница настоящего и потому наставница (magistra vitae), человек, однако, хлопочет часто из всех сил, чтобы высвободиться от руководства этой наставницы. Покорствуя интересам настоящей минуты, он старается исказить исторические явления, затемнить, извратить законы их. Понимая важность истории, он хочет ее указаниями освятить свои мнения, свои стремления и потому видит, ищет в истории только того, что ему нужно, не обращая внимания на многое другое: отсюда односторонность взгляда, часто ненамеренная. Но когда ему указывают на другую сторону дела, неприятную для него, он начинает всеми силами отвергать или по крайней мере ослаблять ее: здесь уже искажение истины. История — это свидетель, от которого зависит решение дела, и понятно стремление подкупить этого свидетеля, заставить его говорить только то, что нам нужно. Таким образом, из самого стремления искажать историю всего яснее видна ее важность, необходимость; но от этого науке не легче” (Соч. Кн. XVII. М., 1996. С. 6–7).

Да, и в самом деле, науке, которая по определению включает в себя критерий объективности, с историей чрезвычайно тяжело. Но каково с ней политике и каково ей с политикой? Пример Сталина при этом особенно разителен. Допущенный в связи с ним произвол в отношении истории порожден сшибкой глобальных сил труда и капитала, товарищеского и эксплуататорского способов производства, корыстного индивидуализма и человечного коллективизма, стремлений строить отношения между людьми по мерке либо здоровых человеческих потребностей, либо рыночной выгоды. Действующие в этом социальном тигле и противоборствующие силы ведут свое происхождение из одного и того же времени и одного сообщества. Никакая из них не является стерильно чистой, совершенно лишенной пороков другой. Но делает фундаментальную ошибку тот, кто на этом основании старается не видеть между ними разницы или отождествляет их. Очищение той силы, за которой реальный гуманизм и будущее, не происходит с сегодня на завтра. Оно, как и все на свете, являет собой сложный диалектический, подчас самоотрицающий процесс — иногда с рывками назад, с зигзагами, сбивающими с толку не только сторонних наблюдателей, но и своих сторонников. Это не снимает с историков обязанность непредвзятого видения общественного развития в целом и ответственность за него. То, что они, начиная иной раз судить об историческом деятеле с позиций “психологических камердинеров” (См.: Гегель. Философия истории. СПб, 1993. С. 83–84), оказываются далеко не на высоте и даже удостаиваются побоев, ничего в сущности не меняет. Над ними всегда тяготеет один и тот же императив: по возможности не терять из виду вечно улетающую от нас истину и свободу и на всевозможные историеведческие “дважды два?” в худшем случае отвечать “пять”, а не “стеариновая свечка”…

Другое основное соображение, подвигшее меня на завершение Собрания сочинений Сталина, состоит в том, чтобы показать, как можно уметь управлять Россией. Думаю, что в предлагаемых трех томах содержится по сему предмету достаточно представительный материал. Пишу так потому, что в нашей стране с середины 50-х годов умели лишь удерживать власть, но не пользоваться ею в целях прогресса социализма. С конца 80-х годов стало утрачиваться и это умение, что неизбежно должно было привести к быстрой социально-нравственной деградации. Так что мое желание ликвидировать “дыру памяти” носит не только академический или же платонический характер. Не скрою, я стремлюсь к тому, чтобы современные наши политические деятели, к какому бы лагерю они себя ни относили, прилежно учились мыслить по масштабам исторических деяний русского и других народов нашей Отчизны, по сверхконтинентальному размаху ее просторов, по изначально глобальному значению ее политики и культуры. Не желающие внять этому не могут возвыситься до России.

Воздавая должное труду, проделанному Р. Мак-Нилом, составитель данного трехтомника отнюдь не намерен быть чьим-то репродуктором и эпигоном. Издание пополнено значительным материалом, который стал доступным в последние годы. Это, в частности, письма Сталина матери и В.М. Молотову (т. 14), некоторые документы Государственного Комитета Обороны (т. 15). Украсило, к примеру, предвоенный том письмо Сталина американцу Ч. Наттеру, присланное мне историком Р. Ивановым. Большую ценность, на мой взгляд, представляет речь Сталина на Военном Совете 7 июня 1937 года (т. 14), позволяющая конкретнее представить себе пресловутый “заговор маршалов”. В конце тома 16-го имеется приложение, содержащее полузабытые и неизвестные документы, которые дают возможность разобраться с хрущевской демагогией по поводу “завещания” Ленина, снять односторонние оценки ряда предвоенных событий, атмосферы начала войны и др., получить более емкое представление о мотивах и истоках как непредвзятой, так и пристрастной критики культа личности и т. п. “Разумное осуществляется в человеческом знании и хотении, как в материале”, — писал Гегель (Философия истории. С.89). Надо лишь неутомимо в этот материал вникать.

Сталинские тексты воспроизводятся практически без изменений. Вмешательство допускается только в отдельных случаях: при исправлении типографских ошибок, допущенных американскими издателями, при расшифровке сокращений и при уточнении пунктуации. Там, где материал печатается по газетному отчету, он максимально очищен от журналистских привнесений. Наконец, устранены все ремарки вроде “аплодисменты”, “смех”, возгласы и т. п., обозначающие экзальтированное восприятие Сталина современными ему слушателями, но утратившие всякий смысл в наши дни.

Считаю необходимым обратить внимание читателей на то, что предлагаемый трехтомник не содержит еще всех работ Сталина соответствующего периода. Собирание их будет продолжено. Я готов выслушать критику за неполноту, но главное все-таки состоит в том, что эту глыбу удалось наконец сдвинуть.

Ричард КОСОЛАПОВ

Москва, июль 1996 года

Письмо матери 24 марта 1934 года[1]

Здравствуй, мама — моя!

Письмо твое получил. Получил также варенье, чурчхели, инжир. Дети очень обрадовались и шлют тебе благодарность и привет.

Приятно, что чувствуешь себя хорошо, бодро.

Я здоров, не беспокойся обо мне. Я свою долю выдержу. Не знаю, нужны ли тебе деньги или нет.

На всякий случай присылаю тебе пятьсот рублей. Присылаю также фотокарточки — свою и детей.

Будь здорова, мама — моя!

Не теряй бодрости духа!

Целую

Твой сын Coco.

24/III-34 года

Дети кланяются тебе. После кончины Нади, конечно, тяжела моя личная жизнь. Но ничего, мужественный человек должен остаться всегда мужественным.

Иосиф Сталин в объятиях семьи. М., 1993. С 16–17.