Всех воспитанных с детства в разных религиях может объединить физически лишь равнодушие и безбожие. Пока человек при всем своем образовании не безбожник и даже скептицизм его огорчает, а не радует, как радует людей ничтожных, он непременно внесет в свою мысль, в свое творчество, в свою гражданскую деятельность иные звуки, внушаемые ему глубоким впечатлением первого воспитания… Раскол есть одно из величайших благ России. Мы желаем, не правда ли, чтобы славянство было своеобразно, чтобы его культура разнилась от Запада? Но согласитесь, что ни одна культура — для полного развития которой нужны века — не была однообразна в своем своеобразии. Иначе разные элементы объединялись в одной, иначе в другой. Чем разнообразнее русский дух, тем лучше. Довольно об этом.

Еще. Отчего никто у нас не возьмется возвести принцип самодержавия в систему, оправдать его не только исторически, но и философски, со всеми пособиями экономическими, политическими и т. д.? Помните, я было хотел это сделать. Вы были рады. Но после судьбы, постигшей статьи о женщинах и о грамотности, я не хочу отрываться от повестей и романов, которые по крайней мере печатаются. Жить остается немного — надо спешить. К тому же в Петербурге вы имеете кругом себя людей более, чем я, ученых по части государственных наук.

Статья Данилевского[106] превосходна; я ее прочел раза три и еще буду читать, но нельзя же успокоиться на ней… «Твердите истину ежедневно, ибо другие твердят ежедневно ложь». (…)

Главная заслуга Данилевского, кроме исчисленных Вами в заметке против «Русского вестника», — это еще то, что он первый в печати смело поставил своеобразие культуры как цель. Московские славянофилы все как-то не договаривались до этого; они вместо того, чтобы сказать, что без своей культуры и жить России не стоит, говорят, что на Западе все ложь, или что у нас то или другое не привьется, неудобно и т. п. натяжки. Раз поставив это учение на основании — «культура для культуры», славянофилы будут впредь тверже на ногах и на вопрос: «а общечеловеческое благоденствие?» могут ответить спокойно: «Да кто вам сказал, что мы об нем забыли?»

Ну, довольно об «Заре».

Я думаю, что племянница моя[107] уже сказала Вам, что у меня почти готов для «Зари» роман «Генерал Матвеев»[108]. Я нарочно так назвал, чтобы дураки нашего времени подумали: вот, какие-нибудь насмешки! Открыли бы с радостью, а уж начнут — так кончат и увидят, что смеюсь я не над генералом, а над ними. (…)

Ну-с, вот и я Вам собрался ответить, Добрейший мой Фабий Кунктатор[109], конечно, не через год, а через полтора месяца. Благодарю Вас за доброе слово Ваше и за бодрость, которую Вы мне придали надолго Вашими двумя строками о том, что, печатая в год по 10 листов, я через два года могу приобрести себе прочную славу.

В самом деле, было бы странно, если бы я не достиг [нрзб.] хоть не славы, а той известности, которой меня считали достойным все — и Тургенев, и Катков, и Дудышкин[110], и Краевский, и Феоктистов[111], и многие московские и петербургские писатели и ученые тогда, когда еще мне было 21–23 года, и считали не только на словах, но и в письмах ко мне, которые у меня целы. У меня еще борода не росла, когда М(ихаил) Никиф(орович) Катков (тогда еще скромный редактор скромных «Московских ведомостей»[112], до 53 года) провожал меня домой и подавал мне сам шинель. Краевский писал мне: стыдно Вам так долго ничего не присылать нам, и зарывать в землю Ваш дар Вы не имеете права. Тургенев, сидя (в 52 или 53 году) у мад(ам) Евг. Тур[113] вместе со мной, сказал при Феоктистове, при Корше[114], при [нрзб.] Кудрявцеве[115], что он истинного нового слова ждет только от графа Толстого и от меня. Я тогда еще начал готовить и обдумывать «Подлипки» (и напечатал их в 1861 году, а Вы говорите, надо работать! О! Добрый, милый мой Фабий, Вы ошибаетесь — вины за мной нет никакой; разве только то, что я сразу захотел сесть на козлы, вместо того чтобы ехать на запятках за общественной модой); вот я помню еще: написал я первое письмо подлинно с восторгом и в тот же вечер прочел это описание зимы в деревне у мад(ам) Тур. Выслушав, она воскликнула: «Quel magnifique tableau du genre![116] Самые лучшие из русских поэтов подписали бы под этим свое имя». Профессор Кудрявцев сказал: да, это правда! (Мне же теперь это не нравится, ибо много реализма.) Дудышкин писал Тургеневу по поводу одной комедии моей[117], пропущенной цензу рой (и очень незрелой, как я нахожу теперь), что он, читая ёе, хотел заплакать и что он не верит, будто автору всего 21 год.

Вот как я начинал, добрейший Николай Николаевич! Потом война, в которой я принимал участие как врач военный, искажение таланта научно-философскими ухищрениями мысли (этот период продолжался до 58–59 года, когда я опять стал возвращаться к конкретному и принялся за «Подлипки» и работал [нрзб.], несмотря на медицинские занятия, на бездну чтения и даже несмотря на множество разных личных событий и впечатлений…). (…)

Я сам, без помощи критики, без похвалы и осуждений, в молчании и забвении, всегда вдали от столиц наших, прежде в русских провинциях, потом в Турции, пробовал разные пути, разные приемы, разные манеры… Хорошо было Пушкину, Ж. Санду, Гёте, Тургеневу и другим меньшим и большим (это все равно) менять направления и приемы, когда 1000 голосов их руководили, увлекали, оскорбляли, радовали и т. д. Нет, Вы попробуйте наедине с самим собою — менять кожу, как я менял ее от 61 до 71 года!

Это трудно! И душа моя говорит мне, что я бы показал [нрзб.], если бы мне улыбнулось солнце хоть на 1/2, как оно улыбалось мне, когда мне было 22 года в Москве и когда я этой улыбки был еще недостоин. Помню, Катков за маленькую повесть «Благодарность», напечатанную в «Московских ведомостях» (в 52 или 53 году), прислал мне хорошие деньги с Феоктистовым и извинялся, что средств у редакции очень мало и что Грановскому[118] столько же платят за столбец, сколько и мне. (…)

(…)…Я надеюсь, что Майков[119], который начнет издавать другой славянофильский журнал с Нового года в Москве, будет менее гнаться за той доказательностью, которою меня преследует Страхов (хоть Ап. Григорьев был еще не доказательнее и, главное, темнее), но за которою читатели гонятся гораздо менее, чем он думает. Женщинам, я ручаюсь, напр(имер) моя бездоказательность больше нравится, чем слишком пространные статьи, в которых половина содержания заключает вещи либо очень сухие, либо очень известные. Славянофилам вообще недоставало до сих пор легкости, жизненности, картинности в статьях. Чуть-чуть что-то подобное отрывочно мелькает у Хомякова[120]. Единственный славянофил, который обладает этим теперь, это Кельсиев; и, несмотря на то, что и он иногда бросает посреди рассказов и анекдотов своих смелые, но часто недосказанные мысли, — его статьи, конечно, более полезны для распространения известных чувств, чем даже Евангелие Данилевского[121], которое именно по крайней доказательности и отвлеченности своей немногим доступно.