Я просто скрежещу зубами и повторяю с ужасом: «La Russie c est le neant»[224]. Или то, что Мишле[225] сказал: «La Russie est pourrie avant d’etre mure!»[226] (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ). Частично опубликовано в «Лит. наследстве», т. 86, Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования, М., 1973, с. 473.

(…) Вдохновение, меня по крайней мере, легче посещает в деревне, в монастырях и маленьких городах, чем в столицах. Почему это? Верьте, не могу до сих пор и сам постичь. Что-то меня давит в большой столице, а что именно — не знаю. Ни одно из объяснений которые я придумывал, не удовлетворительно для моего ума, и я решился поэтому, не рассуждая более, признать это свойство мое непобедимым фактом, и больше ничего. Слыхал я подобные вещи и от других писателей, да, кажется, и от Вас самих? (…)

Идеи, выбор сюжета, направление и, с другой стороны, язык, это вещи изменчивые и подвижные. Тургенев испортил под конец свое направление, ухаживая за студентами и повивальными бабками, а Лев Толстой исправил его, ибо понял, что нельзя же всегда восхвалять лишь добрых и простых Максимов Максимовичей[227], а что нужны и Вронские[228]. Видите, какую серьезную критику я затеял Вам писать? Это все монастырь действует так успокоительно на мои нервы и возбуждает деятельность, которая так долго (вследствие подавляющих и непостижимых для меня влияний) была усыплена в Москве (…).

Если летом приедете надолго, то сверх скучных моих проповедей и наставлений будем вместе читать отрывки из Шекспира, Софокла, Гомера и т. п. (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

(…) Политикой нашей все в России — до монахов и до извозчиков — очень недовольны[229]. Все удивляются… все ропщут. В Петербурге особенно.

В литературе ничего особенно нового. «Анна Каренина» продолжается, но Толстой немножко обманул мои ожидания: продолжение не так хорошо, как первая половина; все верно, все прекрасно, все картинно, но как-то блекнет все теперь, нет того блеска и силы, которыми отличалось все до отъезда Вронского с Анной за границу.

«Новь» Тургенева отвратительна. Всё честные акушерки. Он с ума сошел! (…)

Про Марью Владимировну скажу Вам, что она получила место в Нижнем, какое — еще не знаю; но я недавно получил от нее, письмо, из которого видно, что она стала бодрее в удалении, которое ей советовал старец о. Амвросий Оптинский[230]. А другая знакомая пишет мне, что видела ее проездом через Москву из Рязани (где она всю зиму гостила у матери) в Нижний и что она чрезвычайно пополнела и помолодела за эту зиму. Теперь вот и судите поспешно издали — зачем я ее не удерживал в Кудинове! Благословение ли старца (и реально можете это объяснить успокоением совести и нервов), перемена ли обстановки, хотя и на худшую, но на новую, но вот доказательство, как я был прав, радуясь ее решению удалиться. А разрыва между нами нет и не может быть, ибо я знаю со стороны, до чего она добросовестно сознает свою вину и до чего она страстно кается. Я тоже был не прав, конечно, но не против нее, а противу Бога другими грехами, до которых ей, конечно, и дела не было. Но за эти побочные грехи ее рукою наказал меня Бог. Кит, который проглотил Иону[231], нисколько не был сам по себе нравствен или прав, а был только орудие, понимаете? Замечу еще (так как Вы ее судьбой всегда интересовались и она всегда об Вас вспоминает), что у нас еще года полтора тому назад была речь о том, что ей бы следовало искать места, чтобы не проживать 400 рубл(ей) кудиновской аренды, которая как доход верный необходима на уплату % в банк (на ту сумму, которую мы были вынуждены братьям выплатить по завещанию), но тогда она при одной мысли о разлуке с Людмилой Раевской рыдала навзрыд, и я оставил ее в покое. Но Господь Бог, видно, милосердствуя к нам, разрубил путем ссоры этот гордиев узел, который Марья Владимировна сама запутала, а распутать не могла. Она сама и вопреки моему мнению взяла Людмилу в Кудиново и потом, увидавши, что мы с этой последней хорошо уживаемся и никогда не ссоримся, убедившись еще раз наглядно, что все раздоры от нее лишь самой и что мне угодить очень легко, начала выходить постепенно из себя и нападать на всех. Разгадка в том, что она сама очень страстно привязывается к людям и тогда уже хочет насильно быть милой настолько, насколько милы ей самой предметы ее выбора. А когда она равнодушна к людям, тогда она очень приятна и ровна. Вот отца[232] она мало любила и потому жила с ним сносно. и с чужими, с далекими сердцу она хороша и любезна. Вот беда ее в чем. (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ). Частично опубликовано в журнале «Русское обозрение». 1894. Ноябрь. С. 391, 392.

Madame Onou! Mad(ame) Onou! Madame Onou!

Prouvez done qu’on а ей raison de dire: «се que femme veut — Dieu le veut!». Il faut que je suis nomme a Constantinople! Soyez done femme! Ayez donc des etrailles pour moi; je n’exige pourtant de vous ni les entrailles d'une mere, ni meme celles d'une epouse tres eprise de son mari. Non! N’ayez pour moi les bonnes et fideles entrailles que j'eusse eu (правильно ли?) pour vous et pour votre mari si, par hasard, vous etiez a Kozelsk sans place et surtout sans M. de Jomini et moi a Petersbourg a cote de quelqu’un dans le genre de votre oncle. Vous avez juste assez d'esprit et d’imagination pour comprendre que je me serai mis en quatre pour vous etre utile. Mais puisque c’est decide depuis longtemps que vous etes moins bonne que moi — mettez vous en deux, cela suffit.

J’ai eu un moment l’idee deer ire aussi au Prince Gortchakoff lui meme, pour lui rappeler l’histoire de mа mere, mais j’y ai renonce sur le champ. J’ai eu peur de gater l'affaire par quelque exces de zele, et j’ai pjrefere livrer la question a son developpement naturel sous les auspices de M. votre oncle.

Je n’ecris rien a M. Ignatiew, mais j’ecrirai une lettre respecteuse a Madame, en la priant de me rappeler au souvenir du General. Enfin, comme il ne s’agit que de la sincerite de M. de Jomini, dont je ne doute pas et votre activite en ma faveur (dont je doute un peu), mais surtout de la volonte de Dieu qui peut inspirer a tout le monde des bons sentiments pour moi, je termine cette petite lettre le coeur un peu gros, mais l'esprit tranqulle.

Adieu! Adieu! Adieu!

Mes respects profonds a Mad. la baronne; mi lie choses a M-lle Perdicary; j’embrasse Marika (qui m’a tout a fait oublie); j’embrasse Aleko (любопытный носик), j’embrasse Marie-Therese; je les aime et je les benis.

Adieu, Madame Onou.

Votre devoue C. Leonti ew.

P. S. Ne croyez pas que j’ai oublie Афина pas meme pour un instant! Mais s’est par egard pour le voisinage du nom de votre respectable tante, que je ne la cite qu’au post-scriptum. «Fleur des jardins d’Alep, que Bulbul en choisit pour chanter et languir sur son calice ouvert!; Voila un pale rayon de soleil du Bosphore qui perce dans la brume affreuse de notre detestable capitale.

Впрочем, теперь Страстная неделя. Поэтому продолжать не буду. Право, я бы ей на приданое дал, если бы меня сделали Генер(альным) Консулом в Царьграде! Никогда не забуду, как она мне с дочерним чувством и улыбкой чинила перчатки!