Теперь о Вас. Филиппов говорит, что Контроль[334] — это только на первое время и в нем никакой не будет нужды, как скоро Вы станете потверже на сцене в Петербурге. (…) Прибавлю от себя, чтобы Вы не корячились. Поймите, дело не в Контроле, а в протекции Филиппова. Надо с радостью и Контроль понести, чтобы связать его нравственными обязательствами. Это человек хитрый, твердый, осторожный и предприимчивый. Он имеет всю умственную тонкость немецкого эстетика, всю выдержку семинариста и всю практическую сметку русского купца. К тому же он здоров и не тяготится ничем для службы идее. (…)

Публикуется по автографу (ГЛМ).

(…)…Кстати, пошлю ему еще статью Маркова о Некрасове[335]. Она невелика, прочтет. Как много в ней горькой и беспощадной правды! Давно пора! И прежде были люди, которые говорили то же самое, но только теперь пришло время, когда многие начали понимать, что это вовсе даже и не поэзия. Поэзия должна восхищать или сладко томить. А это что такое? Даже жаль тех прекрасных явлений жизни, которые послужили темой этому фальшивому человеку. Сама жизнь гораздо прекраснее такой однообразной, деревянной и натянутой версификации! (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

(…) Верь, прошу тебя, что таких заботных месяцев у меня в жизни еще не было. Все разом. И здоровье до того плохо, что решился даже мясо есть с 3-й, кажется, недели или с 4-й и до Страстной. На Пасхе поеду в Петербург. У меня в спине и правой ноге после двух-трех недель постной пищи сделалась такая нервная боль, какая была в руках прежде. Нестерпимо! Одно время совсем писать не мог, а диктовал Кате и Людмиле, которых почерк один наводит уныние. Теперь после мяса и кой-каких других мер мне получше, но все-таки ходить трудно от боли. Для меня ясно, что паралич обеих ног или одной близок, и меня пугает не столько сам паралич, сколько бесприютность наша (я говорю и про тебя) и необеспеченность даже на первые нужды. Но, впрочем, «егды Бог за ны, никто же на ны!». И пугаюсь я не слишком, а только молюсь, чтобы страдания мои не перешли меру терпения! (…)

Благодарю тебя, как римский сенат благодарил консула Варрона[336], когда он убежал в Рим после сражения при Каннах. «Сенат благодарит тебя за то, что ты не отчаялся в спасении отчизны!». Так и я благодарю тебя за то, что ты не отчаялась ни в чем и подписала все векселя. Будь покойна. Я хотя и с болезненной медлительностью, но все-таки наконец расчел, что и без места проживем с Божией помощью до осени. Надо только быть нам вместе, иначе я не успею сделать все, что необходимо. (…)

Чего бы я желал? По совести скажу — не получить места до осени (разве в Царьграде) и опять провести лето с тобой, с цветами, Агафьей, Варькой, грибами и даже Прокофьем. Я его считаю необходимостью, как расстройство моего спинного мозга… Есть и польза. Не дождусь просто! Велел выслать колясочку к 25 апреля в Мятлево.

Но сказать наверное, что сам к этому времени туда попаду — боюсь. Я, впрочем, буду просить на Пасхе, чтобы мою участь решили так или иначе и чтобы не держали меня понапрасну. Почему Игнатьев не вызывает меня до сих пор — не знаю. (…)

Ну — о службе, пока верного нет, не стоит больше и писать. Надо лучше готовиться к тому, что ничего не получишь. Но скажу тебе, что моя мечта теперь (если ничего особенного не случится), чтобы не отпускать тебя осенью к Бейтьер[337]; а если расплатиться, как я надеюсь, вовремя, то взять еще добрую сумму в Общ(естве) Кред(ита) и провести вместе зиму в Оптиной с тобой. В столицах все испробовано. По-моему не делают, а я по-ихнему (по-Катковски и К °) не намерен делать, конечно. Ну, и не надо. С твердым убеждением говорю, что теперь мне больше нечего искать в столицах надолго (я не говорю навсегда). Все та же «середка на половине», а тратишь много. Блеснула у меня надежда на братьев Соловьевых. Но и те русские в дурном смысле слова. Только Т. И. Филиппов и остается православным и деловым, т. е. русским в хорошем смысле. (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ)

Милостивый государь граф Николай Павлович!

До меня дошли частные слухи (быть может, и ошибочные), что Ваше сиятельство поедете опять в Царьград и скоро.

Если это верно, то позвольте иметь смелость просить Вас взять меня туда именно на какую-нибудь самую второстепенную должность. Мне кажется, я с удовольствием бы принял должность вольнонаемного, лишь бы она была верна и давала бы хоть 70–60 руб (лей) в месяц.

Я прошу Вас убедительно, Николай Павлович, устройте меня как-нибудь сносно в Константинополе. Вы обещали мне подумать. Я, сознаюсь, ничуть не совещусь напоминать Вам о себе при всех тех неисчислимых государственных заботах, которыми Вы обременены теперь. Я так убежден, что у Вас в уме найдется место и для дел с Бисмарком[338], Андраши[339] и Ахмед-Вефиком[340], и для дел со мною. Лишь бы Вы желали меня устроить, а возможность сейчас найдется. (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

(…) Мне нет судьбы, Катерина Сергеевна, ни в чем! И когда я физически не слишком измучен, я даже давно со всем этим помирился. Нельзя ведь и сказать, чтобы я особенно жаждал возвратиться на службу куда попало и как попало, и Вы, если Вас это интересует, сейчас можете узнать, почему я разборчив. Вот мои условия: 1) Мне надо, чтобы место службы было не лихорадочное, иначе через год я буду непременно в нервном параличе (по крайней мере ног. Не правда ли, какая милая и легкомысленная хандра? Так и разлетится в прах от дружеского совета не хандрить!). Это мнение серьезных врачей. 2) Надо, чтобы должность эта или бы сама давала мне столько тысяч в год, чтобы я мог скоро уплатить 4 500 р(ублей) в банк за имение и хоть половину долгов моих (т. е. 1/2 — 7000) или была почти синекурой с меньшим содержанием, но давала бы мне время и удобство печатать как можно больше. 3) Надо, чтобы в этом месте были и удобства для молитвы, удобства, сообразные с моими немощами и закоренелыми привычками. Все это возможно только на Босфоре. Нет ни губернаторства в Болгарии, ни консульства во внутренней Турции, где бы эти условия были соединены. И если нужно убиваться, так не лучше ли убиваться или в Оптиной Пустыни, где царствует драгоценная идея, полная поэзии, или странствовать с места на место, как я делаю со дня моей отставки (1873 г.), ибо, несмотря на, по-видимому, бесцельные, тяжкие перегринации[341] из монастырей в столицы, из Царьграда в калужское сельцо Кудиново, я на литературном поприще за эти 5 лет иногда восхитительной, иногда адски мучительной свободы вынужден был самою нуждою сделать больше, чем во всю прежнюю жизнь мою, когда я вел более практическую, полезную и обеспеченную жизнь; да и более почетную, если хотите, ибо Вы не можете и знать, что приходилось то во имя искусства, то во имя Христа за эти 5 лет проглатывать. Я сам удивляюсь, что я не желчен и не браню вообще людей, я даже думаю, что тут не одно христианское чувство учит умеренности и трезвости суждении, а еще какая-то тонкая, самолюбивая боязнь говорить и даже мыслить в таком отрицательно бранчивом вкусе, в котором хандрят столько хамов и презренных стадного ума людей. Видите, как премудро устроено все. Иногда и гордость укрепляет смирение. (…)