Мне нравится и то, что Вы так кратко и выразительно вначале вступились за Игнатьева, он мне все-таки многим нравится, и несмотря на то, что он про меня лично Бог знает что говорил (Филиппов сказал: «Я не позволю себе вам передать этого»), я никак не могу на него сердиться (почему не знаю?).

Moralement je ne puis pas au serieux[431]. Ho я люблю его именно за эту политическую ненависть, которую он внушает… В этом человеке какое-то непостижимое сочетание ума и пустоты, искреннего патриотизма и самой бессовестной подлости, достоинства и шутовства, малодушия и отваги, любезности, доходящей почти до доброты, и зловредности самой несносной! Я всегда говорил, что его можно изобразить, описать, но объяснить невозможно.

Дома у меня все то же, покойно, мирно, однообразно, правильно. Николай все так же мил и довольно благоразумен, но, к сожалению, все влюблен в Феню[432], которая не по вкусу мне как невеста для него, очень боюсь, что эта сама по себе хорошая девочка станет яблоком раздора между нами. Лишиться такого прекрасного и толкового юноши было бы очень тяжело и для сердца, да и для хозяйства, он во многом меня заменяет, как никто. Жена моя последнее время веселее, но привыкла вылезать из окна на улицу и назад влезать. Все соседи уже привыкли к ее «психозному» состоянию, и я не останавливал ее, пусть развлекается, бедная, мне бы только лишь заниматься не мешала. К несчастью, это увидел вчера околоточный и хотел составить акт, и должны были заплатить тогда 25 рублей штрафу за «бесчинство» ее. Отделался взяткой в 3 рубля и упросил его сделать ей притворно строгое замечание. Она перепугалась и, надеюсь, прекратит эти шутки. (…)

Ну, прощайте. Вы мне жмете руку, а я Ваши крепко целую. Все бы ничего, да здоровье все плохо, и признаюсь Вам, отлагая всякий стыд, что иногда нападает нестерпимая просто тоска от страха смерти. Ужасно не хочется умереть! Существование само дорого — как животному. Просто, понимаете, очень просто и грубо — существовать хочу!!! Боюсь, страшно, скучно… жутко… Одно и облегчает это ужасное чувство — это церковь. Как побываешь у обедни или у всенощной, ну и оживаешь. А там опять то же. (…)

Ваш К. Леонтьев.

Публикуется по автографу (ГБЛ).

(…) Без Николая все будет очень, очень трудно. У меня, кроме его, нет вовсе помощи. Денег у меня, как водится, не было ни рубля [нрзб.], когда все обнаружилось и когда родители ее[433] дали свое согласие. Но по совету Никодима[434] я решил собирать [нрзб.]. По его же совету написал граф. Толстой (Анне Георгиевне, на Садовой)[435], она дала с удовольствием 100р(ублей). Никодим дал 20. Преосвящ(енный) Алексей[436] 50 р(ублей). Я, к слову пришлось, рассказал и Скарятиной[437], она очень веселилась и смеялась этому и прислала им 10 р(ублей), Ионин[438] дал 25, я дал немножко из денег Мещерского, и так собралось для них больше 200 рублей. Ее мы очень мило «обшили» и его одели на это. Так как дамы нет у меня в доме, т. е. дамы «здравого ума», а сами они ничего оба не знают, то я, вообразите, сам закупал все, что требует опыта и вкуса. Торговался, ездил и купил все дешево и очень красиво. Уступаю им комнаты свои на этот вечер, а сам уйду куда-нибудь, чтобы их не стеснять. Пусть повеселятся. В церкви, конечно, буду. Иначе это было бы и Николаю, и ей обидно. Не знаю, что готовит мне Бог впереди от них, но теперь они очень милы, и я ими доволен. (…)

Публикуется по автографу (ГБЛ).

Это не Маша пишет, это я диктую.

На днях получил Ваше милое письмо, Константин Аркадьевич! Для Нового года я с утра все сердился, потому что мороз, а потом расположен был ныть, а Маша вместо нытья предложила писать Вам под мою диктовку и, в некотором роде, вспомнить доброе старое время.

Что бы Вам сказать?

Очень старею, мой друг, и очень своею физиономией недоволен: жреческого в ней мало, а больше хамская стала.

Новостей, конечно, очень много, даже больше, чем Вы ожидаете.

С тех пор, как Вы меня угощали ухой из ершей у Патрикеева[439] и пожаловали мне на бедность 23 рублей (которые, разумеется, никогда не получите), очень многое переменилось.

Во-первых, я уже не под Новинским, а в Малом Песковском переулке, на Арбате, в доме баронессы Боде[440]. Квартирка плохая; там были ободранные потолки, а здесь обои висят. Но добрые люди, например Ф. Н. Бер ее хвалят, говорят, что на губернский город похоже: что-то душевное. Жена моя все та же; впрочем, стала повеселее. Перезнакомилась со всеми дворниками, дьячками и городовыми, и целый день болтается по Москве. Часто сердится; [нрзб.].

Я изнемог в борьбе с векселями и т. п. — и Кудиново продал богатому мужику, который уже многое там испортил.

С прошедшей осени и до весны гостила у меня Людмила Осиповна Раевская, и так как я всю зиму никого не принимал и ни к кому почти не ездил, то ей эта однообразная и скучная жизнь надоела и она, оказавшись негодною к продолжению службы, с милостивым манифестом вышла в отставку. С большой благодарностью и большим удовольствием вспоминаю ее шестилетнюю безоблачную службу; горжусь [нрзб.] своим предвидением. Я всегда говорил, что эта женщина много волноваться не станет, а когда ей человек надоест, она его бросит без разговоров и только! Это имеет свои удобства и причины, но зато, кроме равнодушия, за это ничем другим заплатить нельзя.

Маша вернулась из Калуги, в которую она себя сослала за разные преступления [нрзб.]! «Вознеслась, смирилась и изнемогла». Воображает, что может[441] всю остальную часть моей жизни провести около меня; а мне приходится заставлять себя верить в это, потому что я этого всегда желал. Я очень серьезно хочу теперь заняться с ее помощью всем тем, что в моей жизни, мыслях и воспоминаниях заслуживает название посмертного.

Меня очень тронуло, что Вы с таким участием спросили о моих любимцах — Николае и Варе. Их история за эти два года очень сложна и могла бы послужить сюжетом для очень хорошенькой повести, гораздо более свежей и оригинальной, чем все, что пишется у нас и за границей. Ничего даже и поэтизировать не нужно было бы, а только понимать.

Прошлою весной они совершенно перессорились и, чувствуя, что мне это очень неприятно, стали от меня скрываться, расстроились оба и сделались невыносимы. Ее я, помолясь Богу и заглянувши в Евангелие, отпустил, не имея в виду совершенно оставить, — и она прожила больше года с Машей в Орловском монастыре[442], а недавно, узнавши, что я в затруднительном положении, сама пожелала у меня служить; она очень благородная и надежная девушка, умна и добра, но очень горда и непрактична, особенно для самой себя. После этого года монастырской жизни она стала серьезнее смотреть на свои ко мне отношения и теперь действительно мне очень полезна.

Что касается до Николая, то даже больно и рассказывать про него. Он действительно годится в герои романа, но прежде всего — самый злейший враг самому себе. Из этого веселого ветреника, которым Вы его знали, он под влиянием чего не знаю — болезни ли головного мозга, которую в нем находят доктора, или неудачного выбора в любви, — превратился в мрачного, ежеминутно сердитого и даже опасного человека.