Вспомните своеволие и неуважительность к мужу мад(ам) Ону, ехидство Хитровой, грубое сердце «Вашей» Ольги[493] (она очень жестока и груба; я ее жалел, Вы знаете, пока не узнал случайно ближе), истинное зверство и подлость Марии Николаевны Новиковой[494], более благородное, конечно, но очень лукавое и несокрушимое своеволие Ольги Новиковой (относительно мужа), вспомните, кстати, ужасный характер моей Марьи Владимировны (я ведь ее знал с детства, да и то жестоко ошибся в ней!). Ведь я еще целую хартию имен напишу подобных «козлиц» семейной жизни, и все будет то же. Исключений мало; Катерина Дмитриевна Тимофеева[495], которая, изменяя мужу физически, никогда не пользовалась его недостатками, а покрывала их всячески и никогда не оскорбляла Николая Васильевича[496], несмотря даже на весь его идиотизм. Игнатьева, быть может, но ведь она зато деревянная или каменная, а Николая Павловича[497] и пронять чем-нибудь трудно, кроме его тщеславия и честолюбия, а в этом они с женой солидарны.

Свой брак я не привожу в сравнение с прочими по многим причинам: во-первых, Лиза — человек весьма уж исключительный, ее сердце, ее душа до такой степени по природе были выше и чище целых сотен русских девиц и женщин, начиная от высшего круга и до крестьянок (которые тоже — не беспокойтесь — хороши!), что ее и равнять с перечисленными дамами (со стороны чистоты сердца и доброты) было бы ей оскорблением… Жена моя — это «Божий человек» и, как Вы сами очень хорошо знаете, если в течение 10 лет (от 70-го до 80-го, до ее возвращения из Крыма) у нас было расстройство, то виною всего был я, я один, с моим тогда развращенным воображением, с моей нехристианской философией, с моим эстетическим тщеславием… Я ее испортил, и Господь сперва жестоко и всячески покарал меня, потом простил и вот (теперь мы оба старые), я больной и вечно нуждающийся, она — впавшая в детское слабоумие почти и до невменяемости, доживаем вместе и неразлучно наш век в любви и мире душевном!.. (Это милость Божия просто удивительная, если бы я вам некоторые подробности рассказал!). Одним словом, моя жизнь сердечная сложилась так: когда дело идет о Лизе — я не умею ни в чем почти себя оправдать, когда речь идет об Маше — я не умею себя почти ни в чем обвинить! Тут и христианство не помогает, ибо христианин не обязан во всем себя прямо винить; он имеет право в случаях слишком несомненных (как случай Марьи Владимировны) сказать себе: «Господи! Понимаю, что ее гнусностями против меня я за другое, за иные грехи Твоею рукой наказан!» «Les plus grancles injustices humaines ne sont fort souvent que lexpression de la plus haute justice divine!»[498]— сказал Жозеф де Местр. Простите, что невольно отвлекся, возвращаюсь к Вам. Если бы Вы, мой друг, еще были бы настоящий христианин (то есть читали бы Св. Отцов, содержали бы хоть сколько есть сил посты, тяготились бы и скучали бы долго без Церкви, ездили нарочно хоть изредка к строгим духовникам), то тогда все мелочи, неблагородные тяготы семейной жизни представлялись бы Вам неизбежным и душеспасительным крестом, аскетизмом, в некоторых отношениях более тяжким, чем аскетизм монастырский (со стороны самолюбия, например, — со стороны изящества, стыдливости даже: «это, мол, та самая баба, с которой я законно сплю» и т. д.), то и невзгоды и самые неожиданные горести могут стать сносны… Но ведь до сих пор еще, голубчик, Вы не настоящий христианин, насколько я замечаю; и знаю, Вы и на меня смотрите только так: «Вот-де, как разнообразно развиваются люди! Вот, поди ты, какой любопытный перелом! Ну, положим, он «оригинал» и «увлекающийся» человек» и т. д. А не то, чтобы самому более или менее выйти на мою дорогу, «как вышли» другие.

И при этом отсутствии настоящего христианского мировоззрения Вы еще хотите найти покой и утешение в такой несносной вещи, как «жена и дети», — и в наше-то непокойное и растерянное время, когда только и есть якорь надежды в мистических опорах, а все «реальное» и «практическое» потрясено до глубины оснований!.. (…)

Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1897. Январь. С. 402.

(…) Если можете прямо через графа Д. А. Толстого помешать разрешению редакции московского журнала «Русская мысль» (Лавров[499] и помощник его Бахметьев[500]) издавать, кроме журнала, и ежедневную газету, то сделаете этим большую пользу. Лавров был всегда отъявленный либерал, а Ник(олай) Ник(олаевич) Бахметьев — очень умный и способный плут, который в либерализме и т. п. нашел себе выгоды и общественную роль. Главная цель этих господ — все «в пику правительству». Большой журнал это еще ничего, а ежедневная газета в их руках — не дай Бог! (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

Володя, жена очень здесь соскучилась с тех пор, как Катя уехала в Киев, а Людмила, с которой она много развлекалась, возвратилась в Шамордино[501]; начала сердиться на всех, плакать и проситься к Володе, к Терентьихе[502], к Моське и к Фениным детям.

Ну, Бог с ней! Пока отпускаю ее до сентября, на харчи ее и т. п. прилагаю 15 р(ублей) с(еребром) сначала, а к 1 августа вышлю еще пять рублей, по-прежнему двадцать рублей (от 15 июля до 15 августа). Кроме того, Фене особо 5 р(ублей) с(еребром), т. к. я тогда к 2 мая не в силах был ей ничего подарить, и мне было тогда через это очень жалко. Скажи ей, чтобы она благодарностей никаких не писала, «Я глупостей не чтец, тем паче Образцовых!» («Горе от ума»). Пусть лучше лоб лишний раз перекрестит, а то ведь она о Боге-то мало любит думать. Писать же ей самой и трудно («пишет — как слон на брюхе ползет» («Свои люди, сочтемся»). Насчет Лизаветы Павловны убедительно прошу тебя и Наташу — не спаивайте ее. Погубите и мою старость, и ее. Если я раз увижу ее пьяной, я при моих теперь связях запру ее в дом умалишенных непременно, и на вашей душе будет уже не грех, а целое преступление. Что вы с Наташей оба напиваетесь пьяны, в этом меня никто не разубедит (разве о. Амвросий после твоей ему исповеди). Я вас обоих люблю, ты это видишь, может быть, после Лизы и молодых Прониных[503] — больше всех остальных. и вы любите меня и нуждаетесь иногда во мне; но ты по чрезмерной способности увлекаться чем-либо, признаюсь, внушаешь мало доверия, а Наташа при всех своих серьезных достоинствах (добра, тверда, терпелива, независтлива, честна) все-таки, сам знаешь, очень «сера», ну — а «сероватость» есть в России всегда почти залог пьянства. Так как умом тебя Бог не обидел, так старайся только быть хоть немного потверже, и будет все правильно. (…)

Публикуется по автографу (ГЛМ).

160. С. В. ЗАЛЕТОВУ. 24 июля 1887 г., Оптина Пустынь[504]

(…) Вл. Вл. Назаревскому[505] потрудитесь передать следующее: Леонтьев говорит — пуговку-то электрическую на Страстном бульваре сам Господь вовремя прижал[506]. Это предвещает присоединение Царьграда и сосредоточение там Церковного управления. Теперь надо собрать на памятник, на который я с радостью пожертвую по мере сил. Jurem cuique![507] Надо бы представить его в виде трибуна с поднятой десницей и угрожающим лицом, а кругом худых и злых псов, змей и т. п. гадов, отступающих в безумном ожесточении перед его гением. Великий был все-таки человек Михаил Никифорович! (…)