Довольно бы о Соловьеве, я и так отвлекся. Но в заключение скажу: печатные политические воззрения его просто поражают меня, не знаю только чем: ребячеством своим или наглым притворством. «Никого не обижай, у поляков проси прощения, евреям дай равноправность; Данилевский проповедовал ненависть к Европе — он безнравственный писатель» и т. д. Боюсь, что притворство. Ибо не далее как в последнее свидание со мною он говорил мне: «Если для соединения Церквей необходимо, чтобы Россия завоевала постепенно всю Европу и Азию, — я ничего против этого не имею». Отчего же не печатать этого? А все противоположное?

Вернее, что Вы оба со Страховым правы, обвиняя его во лжи и иезуитизме; только, по-моему, иезуитизм с определенной мировой целью гораздо понятнее и простительнее той личной и ненужной фальшивости, которой дышит сам Страхов. Он тоже печатно и за всеобщий мир стоит, как будто, а посмотрите, как будет рад нашим победам при случае. Тут какая же цель лгать? Ведь он не дипломат, не обязан присягой и пристойностью скрывать свои политические чувства. А уж его собственное поведение (литературное) — это верх предательства и свинства! Дело не в том, чтобы хвалить, а в том, чтобы человек, печатающий такие вещи, которые всеми признаются за самобытные, понял бы наконец, с помощью честной критики, в чем он правее, в чем он слабее и т. д. А ведь я до сих пор этого не понимаю; в частных письмах и на словах восторги с разных сторон, в печати или молчание, или краткие заметки: «великие заслуги», «остроумный К. Н. Леонтьев», «оригинальный талант», «великий, но взбалмошный ум», «блестящие картины», «глубокие мысли» (Астафьев), «несерьезный писатель» (он же!) и т. п. Ну, может ли все это служить школой для публициста? А я, который от серьезной школы и в 60 лет не прочь, вот уже с 73 года жарюсь в своем собственном соку! И Страхов-то мне на 2/3 единомышленник. Бог с ним. Довольно. Письмо это обратилось в дневник и, вдобавок, в дневник (не) только меня утешающий, а для Вас тоже полезный, ибо замечаний-то к Хомякову, Данилевскому и Киреевскому я все-таки не сделаю. Боюсь труда!

28 января.

Хочется, впрочем, возразить Вам еще кой-что насчет простоты ума и сердца, о которой Вы пишете как о необходимом условии для всякого религиозного дела. Ох-ох, заблуждаетесь Вы, мой голубчик!

Примеры из истории. Соловьев считает патриарха Фотия[857] преступником за то, что он не послушался Папы и отложился. А греко-российская Церковь зовет его «блаженный Фотий» и восхваляет за то же самое. (И даже столь «моральный» Хомяков, считая его человеком лично нечистым, честолюбцем и, называя его «похитителем» патриаршего престола, за стойкость в борьбе с папизмом отдает ему справедливость.) Значит — по мнению Св(ятой) Соборной Апостольской Церкви этот честолюбец ей (Св(ятой) Соб(орной) Ап(остольской) Церкви) сделал пользу! Это раз.

А потом святой Кирилл[858], Патриарх Александрийский, на Ефесском Соборе[859] спас православие в союзе с святою же императрицией Пульхерией[860]. (Она в то время не была еще императрицей, императором был ее брат Феодосий младший[861]; она сперва была вроде регентши, а когда брат вырос, то сохраняла большое влияние, а так как он рано умер бездетным, то императрицей избрали ее и уговорили ее выйти замуж за благочестивого полководца Маркиана[862], с которым она, по взаимному согласию, и прожила, как сестра с братом.)

В то время ересь, вводимая Константинопольским патриархом Несторием[863] [864], до того поколебала умы, что огромное большинство духовенства и сам император Феодосий Младший были на его стороне.

Вот если бы, (Вы — Д. С.) мой друг, могли прочесть (по-французски, перевода нет) «Историю» Амедея Тьерри[865] об Ефесском Соборе. Вы бы не стали больше никогда говорить об исключительной ценности «простых» умов и «простых» сердец! Любя всей душой православие и веруя в него как в святыню, Вы бы, читая этого светского и даже легкого, но понимающего дело историка, пришли бы в ужас за Церковь, когда увидели бы, в какие крайности могли бы завести одинаково и умаление Божественности, и умаление человечности в Христе. Уменьшая Божественность Христа, можно было шаг за шагом уничтожить в христианстве «духовный страх» и почтение, умаляя же человечность Его (по Евтихию)[866] и сохраняя за Ним только божественность, можно было подсечь в корне ту любовь к человеку — Христу, которую мы чувствуем теперь, веруя, что Он, как мы, алкал и жаждал, уставал, спал, огорчался, даже смерти боялся в последние часы («моление о чаше» и т. п.).

Вы бы поняли, читая Амедея Тьерри, как нужен тут был человек прежде всего энергический и даже на средства неразборчивый…

И этот человек нашелся в лице крутого и неразборчивого (по свидетельству светской истории) Кирилла Александрийского. Ам(едей) Тьерри говорит, что он набрал с собою на корабли сверх лихих матросов еще толпу полудиких египетских монахов и много банщиков и, воспользовавшись попутным ветром, прибыл в Ефес на день (или на два, не помню) раньше Иоанна[867], патриарха Антиохийского, который был вождь евтихианцев самый сильный, ибо его епархия в то время была очень обширна и многолюдна, и сверх того имел за себя сочувствие императора со множеством всегдашних человекоугодников. Св. Кирилл, прибывши в Ефес и не дожидаясь Иоанна (что было, конечно, весьма непростосердечно), быстро собрал все бывшее налицо духовенство хорошего направления и занял председательское место на Соборе. Партизанов ереси было тоже в городе уже немало, но, вероятно, не без согласия (Святого) Кирилла матросы, банщики, полу нагие египетские монахи начали бегать по городу и кричать: «Смерть несторианам!» Духовные лица, бывшие на стороне новой ереси, испугались и не выходили из жилищ своих. И еще: для правильного открытия Собора нужен был особый указ императора; чиновник был уже прислан с полномочиями, но этого особого указа ad hoc[868] он еще не получал. Кирилл, воспользовавшись, видимо, некоторою неопытностью тогдашнего «комиссара» и действительного статского советника, сказал ему, что достаточно и полномочий (или, может быть, просто декрета об его назначении в Ефес для Собора), и самовольно открыл Собор.

Обсудили дело скоро и прокляли как раз ересь Нестория и его самого и всех его сообщников. Через пять только дней Иоанн (патриарх Антиохийский) въехал сухим путем в город с огромной свитой духовенства. Но везде уже по городу висели (или были наклеены, не знаю) воззвания Кирилла с Собором, проклинавшие противников. И вот, несмотря на сопротивление Иоанна со множеством влиятельных и властных пособников, несмотря на сочувствие императора, несмотря ни на что, правоверие восторжествовало, на этот раз вовсе не наивными, не «любвеобильными», не «кроткими» и не «прямыми» средствами, как видите. Ловкому и отважному Кириллу сочувствовала и содействовала тайно, не забудьте, во всем этом деле безукоризненная, честная девственница Пульхерия[869].

И вот, когда мы с Вами теперь молимся на чудотворную икону Иверской Божией Матери и с любовью глядим на младенца Бого-человека на руках ее, то этой возможностью, этим утешением, этой простою и возвышенною радостию мы обязаны в высшей степени двум людям, вовсе не простым ни умом, ни сердцем: св. Ирине (иконозащитнице) и св. Кириллу (восстановителю двух естеств во Христе). Нет, голубчик, не пытайтесь «морализировать» историю Церкви больше, чем сама Церковь того требует! «Сила Божия и в немощах наших познается». Церковное дело требует своего «домостроительства» (т. е. политики), а домостроительству этому не довлеют в отдельности своей ни одни чисто идеальные, ни одни грубо практические средства. А смотря по обстоятельствам (точнее, смотря по указанию и избранию Божию[870]). Жаль, что Вы не знакомы с тою частью Теократии Соловьева (изданной за границей), где он объясняет как характеры Авраама[871], Исаака[872] и Иакова[873], так и отношение Божьей воли к этим характерам их. (…) Я ничего подобного не читал в этом роде! И до чего хомяковский туман против этого слаб, я выразить не могу. Конечно, мораль Нового Завета и мораль Ветхого — огромная разница, но Бог — все Бог; и Человек, сколько ни смягчайся нравами, все-таки человек! И если в Ветхом Завете Господь пользовался, так сказать, разнообразными человеческими ресурсами для божественных целей своих, то из того, что мораль Нового Завета неизмеримо строже (к себе) и мягче (к другим), чем было в Ветхом, не следует еще, чтобы только одни «чистые сердца» и «добрые люди» имели право и назначение служить дальнейшему делу Церкви.