Грузовик нашли в километре от места трагедии — его угнали с соседней стройки. Сделать это было несложно. Очевидцы наезда были, но никто не запомнил лицо водителя грузовика…

Несмотря на поздний час, я отправился в больницу поговорить с компаньоном убитого. Петров ничуть не удивился моему ночному визиту.

— Я все знаю, — сказал он. — Борю убили люди Склепа. Теперь жду, когда придут ко мне. Но я готов. — Он откинул одеяло и показал мне пистолет. — Я живым не дамся, хотя моя смерть им не выгодна — мертвый не сможет продать фирму.

— Вы получили мою записку?

— Какую записку?

— Я посылал вам мальчика-стажера.

— Не было никакого стажера.

«Странно, — подумал я, — наверное, Тере заблудился или вообще меня не понял».

Стажер ждал меня в Агентстве.

— Ты где был? — закричал я на него.

— В больнице, — неожиданно по-русски ответил Тере.

— Ты что, по-русски говоришь? обалдел я.

— Мало.

— А почему раньше не говорил?

— Не люблю.

— Петров говорит, что тебя в больнице не было.

— Врет.

— Тогда почему ты ему не отдал записку?

— Его не было.

— Не было в палате?

— Да.

— А потом где ты был?

— Ждал.

— Петрова?

— Да.

— Когда он пришел?

— В 15.20.

— Значит, в момент нападения на Штатенбаума Петрова не было в палате.

А он врет, что был. И валит все на Леху Склепа. Значит, так, Тере, ситуация меняется: это Петров все устроил — и отравление, и убийство. Зачем ему нужно было устраивать отравление? Черт его знает, наверное, хотел продемонстрировать своему компаньону, что им действительно угрожают. Но мы его поймаем.

Стажер почему-то удивленно посмотрел на меня.

— Все очень просто — его надо спровоцировать.

— Ныус, — опять перешел на эстонский стажер.

— Значит, так, — решил я, — мы напишем ему письмо: мол, мы знаем, что ты причастен к убийству, у нас есть неопровержимые доказательства. Если ты принесешь две, нет три тысячи долларов к такому-то месту, то мы будем молчать. Хорошо придумано?

— Сеэ он охтлик, — ответил стажер.

— Вот и я думаю, что хорошо.

Этой же ночью я с помощью трафарета изобразил письмо шантажиста и бросил его в почтовый ящик Петрова. Стрелку назначил на одиннадцать вечера за концертным залом «Октябрьский».

— Ты, Тере, не беспокойся, — я к нему подходить не буду. Увижу, что пришел — значит виноват. Если не придет, будем дальше думать. Да и место там неопасное центр города, люди ходят. Иногда.

За час до свидания я уже был на месте и спрятался во дворе на другой стороне Греческого проспекта. Тере я оставил дома, чтобы не мешал своей эстонской медлительностью. В одиннадцать у «Октябрьского» никто не появился. Я решил подождать еще полчаса — на всякий случай. Тридцать минут прошло. Я подождал еще десять. Потом вышел из укрытия и направился к метро.

— Я так и думал, что это ты, — услышал я голос за спиной.

Обернулся. Сзади стоял Петров с пистолетом в руках.

— Ну, какие у тебя доказательства?

— Тебя видели, — решил врать я. — В грузовике.

— И за это ты хочешь три тысячи? — удивился он.

— Не только, — смело сказал я, судорожно пытаясь придумать что-нибудь похожее на правду.

— Ну прощай, брат, — сказал похожий на бандита Петров и поднял пистолет.

Сам не желая того, я зажмурил глаза.

Выстрела не было. Я приоткрыл правый глаз. На месте Петрова стоял мой стажер.

Я открыл оба глаза: действительно — стажер стоял, Петров лежал. В руках у стажера была довольно длинная и, наверное, тяжелая труба. В голове у Петрова небольшая дырка.

— Он живой? — спросил я.

— Не знаю, по-русски ответил стажер.

— И что теперь делать? — глупо спросил я у стажера, хотя спрашивать подобные вещи должен был он.

— Политсей, — ответил он.

Тут силы вернулись ко мне. Я оставил Тере охранять Петрова, быстро подогнал к месту происшествия наряд милиции, объяснив милиционерам, что на нас напал человек с пистолетом. Защищаясь, нам пришлось в пределах самообороны шмякнуть его трубой по голове…

Петров сидит в «Крестах» в ожидании суда. Ему предъявили обвинение в незаконном ношении оружия. Доказать его причастность к убийству Штатенбаума вряд ли удастся, хотя я рассказал следователю все, что знал.

Обнорский по-прежнему не верит в то, что в отравлении в агентском буфете вино-, ват бизнесмен Петров. В последнее время в этом начинаю сомневаться даже я. Может, действительно, мясо тогда некачественное попалось? Но где же тогда банка с перцем? Возможно, эта тайна не будет раскрыта никогда.

Шаховский недавно сообщил мне расстроенно, что, наверное, у него с Горностаевой ничего не выйдет, поскольку он дал маху на культурном фронте. Он сказал ей, что Борхес — это круто. А она спросила, что он написал. Шаховский брякнул: симфонию, мол, ля минор. Горностаева перестала ему улыбаться.

А я подумал: «Может быть, культурный досуг с Горностаевой лучше поиска зацепок на колготках Агеевой?» Но это была минутная слабость.

Наконец-то выписавшийся из больницы Повзло нашел бумаги на наших стажеров.

— Ты знаешь, — спросил он меня, — как зовут твоего Тере?

— Тере его и зовут, — ответил я, улыбаясь.

— Его зовут Эвита.

— Разве есть такое мужское имя?

— Нет, это женское имя.

— Значит, у них в Эстонии мужчинам дают женские имена?

— Как раз наоборот — у них в Эстонии женские имена дают женщинам.

— Но мы же с ним — то есть с ней — уже десять дней спим валетом на одной кровати! — ужаснулся я.

Повзло ехидно улыбался.

— А что такое Тере? — решил спросить я напоследок.

— Насколько я понимаю, тере по-эстонски — «здравствуйте».

Теперь я сижу и думаю, что значит по-эстонски тервисекс?

Terviseks — За здоровье! (традиционный эстонский тост).

Тоrе — хорошо.

Halb — плохо.

Jaa — да.

Nous — согласен.

Кulm — холодно.

Kurat — черт.

Ma tahan shuua — Я хочу есть.

Kus ma saan suhua? — Где я могу поесть?

Ma tahan magada — Я хочу спать.

Kus mina magan? — Где я буду спать?

See metsik maa — Эта дикая страна.

Mulle ei meeldi see inimene — Этот человек мне не нравится.

Politsei — полиция.

Kole lugu — ужасная история.

See on ohtlik — это опасно.

Jama — чушь.