Разговоры о карманах Робинзона Крузо имеют значение, поскольку в литературоведении XX века стало популярно мнение, что намерения автора не имеют решающего значения для оценки текста. С этой точки зрения текст обладает объективными свойствами, о которых автор может и не подозревать. Руководствуясь такой установкой, в тексте можно открыть фантастические элементы, которых там изначально не было. Фантастическое, как мы сказали, должно привлекать к себе внимание как некая ценность, но анализ текста может переакцентировать наше внимание. Литературный критик может сосредоточить наше внимание на побочных, незначимых для самого автора деталях, и благодаря такому смещению ракурса мы, как с помощью некоего микроскопа, можем оказаться в новом, причудливом, фантастическом мире. Литературоведение неоднократно проделывало такие фантастические путешествия, анализируя фоновые детали в самых что ни на есть реалистических романах. Всякий читатель должен сам для себя решить, в какой степени такая смена ракурса помогает удовольствию от текста. Если мы согласимся, что суждение о фантастичности текста можно выносить вне зависимости от точки зрения автора, то, смещая точку зрения, у очень многих текстов можно найти ракурс, в котором они будут восприниматься как фантастические.

Итак, с безусловной фантастикой все более или менее ясно. Однако проблема усложняется, когда мы переходим к условной фантастике, т. е. когда нам приходится оценивать фантастичность произведений прошлого, относительно которых у нас нет уверенности, создавали ли их авторы намеренно в качестве фантастических. В этом случае нам приходится говорить, что повествование о небывалом с нашей точки зрения событии является фантастическим, если оно могло бы быть намеренно вымышлено автором, в случае, если бы автор в него, как и мы, не верил. Критерий этот весьма надуманный, пользоваться им трудно, причем использовать его можно, только опираясь на вкус и интуицию. Тем не менее, другого выхода у нас нет. Речь идет о том, что фантастический элемент должен быть не просто невозможным - он должен быть довольно ценным внутри повествования, он должен привлекать к себе внимание до такой степени, чтобы можно было исключить случайность его появления в тексте. Возьмем, например, Евангелие. Для христианина или для историка, вставшего на позиции их предполагаемого автора, евангельские чудеса, конечно, не являются фантастикой. Для материалиста, категорически отрицающего возможность описанных в Евангелии чудес, описание превращения воды в вино является фантастическим вымыслом. Если имеет место вымысел - значит, кто-то его придумал - либо автор Евангелия, либо некий анонимный соавтор устной традиции, из которой евангелисты заимствовали описания чуда. При этом чуду в Евангелиях придается такое значение, что либо оно имело место на самом деле, либо кто-то потратил специальные усилия на создания его вымышленного описания. И это дает нам основания заявить: либо мы верим в эти чудеса, либо считаем их фантастикой. Но в тех же Евангелиях могли бы быть и случайные ошибки, которые нельзя списать на преднамеренный вымысел. Например, по мнению историков, Пилат вряд ли умывал руки, поскольку это был обычай еврейского, а не римского суда. Это не фантастика, поскольку, во-первых, здесь нет нарушения законов природы, во-вторых, данная деталь является побочной в сюжете, и в-третьих, она могла появиться в тексте по невежеству автора - тем более, что и сегодня для выяснения этого обстоятельства требуются весьма специальные исторические знания.

Таким образом, фантастическим может быть только повествовательный элемент, о котором, вследствие его ценности в ткани повествования, можно сказать, что он либо был намеренно вымышлен в качестве фантастического, либо мог быть вымышлен намеренно.

Еще одна группа возражений против данного нами определения фантастики может быть связана с тем, что фантастические произведения часто описывают будущее и вообще события, которые хотя и не имели места до сих пор, но отнюдь не являются невозможными в принципе, и более того - часто предсказываются наукой. Описания таких предполагаемых, прогнозируемых событий также считаются фантастикой, а это вроде бы противоречит нашему определению фантастического как не соответствующего закономерностям реальной действительности. Надо отметить, что в "Литературной энциклопедии" вполне ощущается проблематичность этого вопроса, и поэтому автор статьи делает специальную оговорку, что жанр научной фантастики все-таки надо рассматривать как разновидность фантастики, поскольку "гипотетическое здесь дается как осуществившееся, а также потому, что наличные здесь технические гипотезы по необходимости (поскольку пытаются предвосхитить подлинную науку) не могут быть достаточно достоверны" 37).

Принимая во внимание такого рода аргументы, мы должны предположить, что фантастика должна нарушать не просто любые установленные наукой или здравым смыслом закономерности, но только самые достоверные и подтверждающиеся из них. Та модель реальности, отталкиваясь от которой можно создать фантастическое, соответствует крайне осторожному, можно даже сказать трусливому разуму, который держится лишь за то, что уже было. Литературное произведение, воссоздающее исполнение даже самого достоверного научного прогноза, уже считается фантастическим. Сколь убога реальность, противостоящая понятию фантастики, осознавали даже авторы Большой советской энциклопедии, которые говорили, что для фантастики исходной установкой является "диктат воображения над реальностью, порождающий картину "чудесного мира", противопоставленного обыденной действительности и привычным, бытовым представлениям о правдоподобии". Заметим - речь уже идет не о логической несовместимости с нашей Вселенной, а только о противоречии бытовым представлениям о правдоподобии. Таким образом, мы видим, что условное сознание фантаста является довольно парадоксальным. С одной стороны, фантаст обладает бурным воображением, плоды которого он не боится вставлять в романы, фильмы или картины. С другой стороны, он всегда помнит, какова реальность "на самом деле", и здесь его предположения весьма осторожны, предполагаемая фантастом картина реальности оказывается соответствующей обыденному кругозору, бытовому здравому смыслу. Этому парадоксу не стоит удивляться: эстетическая задача фантастики как раз и состоит в том, чтобы нарушать границы обыденного кругозора, привнося в него чуждые элементы и, тем самым, удивляя и "эпатируя" обладающего этим обыденным кругозором массового читателя. С этой точки зрения представляется весьма важным определение Роже Кайуа, который истолковывал фантастическое как нарушающее не "законы природы", но "закономерность повседневности". Именно этим объясняется то, что фантастическими считаются придуманные события, противоречащие известным фактам истории. Если в романе говорится, что герой живет в Москве на улице Социализма, то это не будет считаться фантастикой: хотя такой улицы в Москве нет, но она могла бы быть. Но утверждение, что в центре Москвы находится не Кремль, а как в Санкт-Петербурге барочный императорский дворец, будет уже фантастическим, поскольку существование Кремля общеизвестно и является частью публичной истории страны. Известные исторические факты входят в кругозор массового читателя, в то время как знание краеведческих подробностей отдельных городов за массовым читателем не признается.

Здесь, пожалуй, пришло время уточнить, о каких именно закономерностях бытия мы говорим, когда утверждаем, что фантастические факты им противоречат. Это должны быть более или менее известные закономерности, или факты, которые также пользуются массовой известностью.

Прежде всего, разумеется, речь идет о законах природы, или, говоря более достоверно, законах технических и естественных наук, которые для современного человека являются чуть ли не единственным источником информации о законах природы. Волшебные превращения никак не объяснимы с точки зрения законов современной физики, межзвездные полеты не соответствуют возможностям современной техники, а вампиры и драконы не включены в реестры биологии. Впрочем, это должны быть все-таки более или менее общеизвестные законы. Если писатель вставит в роман какие-то утверждения по поводу квантовых механизмов, и эти утверждения будут не верны только с точки зрения специалистов, то писательские гипотезы останутся для читателя незначимыми, а значит и не фантастическими. Однако все изменится, если на основе этих неверных квантовых гипотез можно достичь понятного обывателю практического эффекта, скажем изобрести новое сверхмощное оружие.