— Это существо никак не может быть человеком! — возразил юрист, — это явно обезьяна!

— Конечно, — согласился Винсмарт, — Кениантропа согласно биологической систематике относят к роду Homo, но не к виду Homo sapiens, к которому принадлежим мы, люди.

— Значит, я прав, — заключил Финней, — он не из нашего вида, и его можно клонировать.

— Точно также и эректус, — сказал Винсмарт, — он из рода Homo, но не из нашего вида, и поэтому мы имеем право его клонировать.

Юрист задумался всего на несколько секунд, и сказал:

— Так, не путайте меня своей биологией. Раз его родит женщина, значит он человек. А человека запрещено клонировать.

— Увы, — сказал Винсмарт, извлекая из портфеля цветной журнал, — от биологии так просто не уйти. Что за животное на этом фото?

— Мамонт, разумеется, — ответил юрист, — уж на этом уровне я знаю биологию.

— Верно. Но по вашей логике это животное обязано быть индийским слоном, поскольку оно рождено индийской слонихой. Можете прочесть статью под этим фото. Она о том, как был клонирован мамонт. Слониха использовалась для вынашивания клона.

— Но ведь мамонт и слон — это почти одно и то же, — не сдавался Финней.

— Это как сказать. Они различаются, все же, сильнее, чем человек и шимпанзе.

— Тогда почему вы не использовали шимпанзе, чтобы вынашивать ваших экректусов?

— Потому, что человек и эректус ближе друг к другу, чем любой из них к шимпанзе.

Юрист снова задумался, а затем взял со стола изображение кениантропа и поднял так, чтобы все смогли рассмотреть.

— Скажите-ка, доктор Винсмарт, а если бы вам представилась возможность клонировать этого красавчика, вы бы тоже наняли женщин для его вынашивания?

— Следите за речью, — прикрикнул на него Кортвуд, — у нас волонтеры, а не наемники.

— О, простите, — юрист церемонно поклонился, — Доктор Винсмарт, в случае кениантропа из рода Homo, вы бы тоже предложили женщинам, американкам, добровольно… О, да, именно добровольно, родить таких очаровательных обезьянок, похожих на шимпанзе?

Винсмарт хотел ответить, но Кортвуд опередил его.

— Мистер Финней, вы уже перестали бить свою жену?

— Что за чушь? Мы женаты 14 лет и за это время ни разу не ссорились.

— Правда? Ну, а если бы вы ее все-таки били, то сейчас перестали бы?

— Какого черта вы спрашиваете о том, чего никогда не было?

— А какого черта это делаете вы? — осведомился Кортвуд, — какого черта вы размахиваете портретом ископаемой обезьяны, которая рядом не стояла с нашим экспериментом? Наш эректус будет выглядеть вот так!

Кортвуд вытащил из папки несколько листов с распечаткой 3D реконструкции.

— Вот как он будет выглядеть! Если на эректуса надеть штаны и рубашку, вы даже не скажете «о, черт!» если встретите его на улице.

— Раз он не отличается от человека, значит он человек, — заметил Финней, — а клонирование людей запрещено.

Тем временем, Винсмарт положил на стол две фотографии.

— Мистер Финней, взгляните сюда, что это за существа, по-вашему?

— По-моему, шимпанзе, — сказал юрист.

— Они чем-нибудь отличаются друг от друга?

— Не знаю. По-моему, правый крупнее, чем левый. Может, это самец и самка?

— На самом деле, — сказал Винсмарт, — справа шимпанзе, а слева бонобо. Неспециалисты принимают бонобо за некрупных шимпанзе, хотя это другой биологический вид. Точно так же неспециалист примет эректуса за человека какой-то специфической расы.

— Между прочим, — включился Лайтбар, — на наших глазах тут творится чисто нацистская практика. Доктор Винсмарт утверждает, будто только ученые имеют право решать, кто человек, а кто — нет. Вся это возня с эректусами придумана, чтобы размыть естественную границу между человеком и обезьяной. Если мы это допустим, то такие вот ученые начнут делить людей по расовому признаку на человеков и недочеловеков. Все это уже было.

— У вас в семье есть цветные? — спросила его Келли.

— У меня в семье? — удивился сенатор.

— Да, у вас. Черные, китайцы, индейцы, или хотя бы метисы. Ну, вы понимаете.

— Я понимаю, что значит «цветные», но при чем тут моя семья?

— Это значит «нет», — громко сказал Кортвуд, — ваша семья, по традициям плантаторов Южной Джорджии, состоит исключительно из людей белой расы. При этом ученых в вашей семье не было, как не было их и среди нацистских лидеров, раз уж на то пошло.

— Как будто у вас в семье есть цветные, — огрызнулся Лайтбар.

В ответ Кортвуд спокойно вынул из бумажника фото, и повернул так, чтобы все видели.

— Я немного сентиментален, — пояснил он, — люблю носить с собой фотографию жены. Она наполовину вьетнамка. Ее мама из Сайгона, мой тесть познакомился с ней на войне.

— Мы опять ушли куда-то в сторону, — заметил ведущий, — я предлагаю обсудить вот что: все мы уважаем науку. Но хотелось бы знать, что ваш эксперимент даст в практическом смысле. Я имею в виду, для всех нас, для зрителей которые сейчас смотрят наш канал.

— Наш эксперимент даст снижение цен на медицину в 5 раз, — громко сказал Кортвуд.

— Вы, наверное, имели в виду на 5 процентов, — предположил Сноу.

— Нет, я имел в виду именно в 5 раз, то есть, на 80 процентов.

— Вы изобрели какое-то суперлекарство?

— Нет, мы изобрели способ прекратить супержульничество. Внимательные зрители уже, наверное, заметили, что кое-кому очень не нравится, что в нашем эксперименте будет стерта некая граница между человеком и животными. Вы слышали, как тут упражнялся в красноречии сенатор Лайтбар. Вам еще не раз будут ездить по ушам подобным образом. Так вот, наука говорит, что разница между людьми и животными не в строении всяких органов, печенки, селезенки и прочих частей тела, а вот тут и только вот тут.

Кортвуд выразительно постучал себя кулаком по широкому лбу и продолжил:

— Тем, что происходит у нас в сознании, занимаются разные психоаналитики и прочие философы, оставим их. А нашими органами, которые точно такие же, как у животных, занимаются врачи и фармацевты. Они проводят границу между человеком и животными, и со своей стороны этой границы в 5 раз задирают цены. Почему лечить собаку гораздо дешевле, чем человека? Потому, что собачьим организмом занимаются ветеринары, работающие в условиях конкуренции. А человеческим организмом занимается тресты, вроде ассоциации американских врачей. Они поделили рынок, устранили конкуренцию и поставили на страже своих незаконных интересов целую банду медицинских чиновников. Возникла медицинская монополия. А монополия — это, во-первых, сверхвысокие цены, во-вторых запредельный консерватизм, а в-третьих, разнузданная коррупция. Все разговоры о «естественной границе между людьми и животными» имеют одну очевидную цель: не пускать на рынок современные биотехнологии, которые дешевле, надежнее, эффективнее и безопаснее, чем те допотопные методы, которые законсервированы монополистами. Почему нас режут средневековыми скальпелями и пичкают токсичными неэффективными антибиотиками? Почему женщинам продают небезопасные гормональные контрацептивы, вместо безопасных молекулярно-технических, которые абсолютно безвредны и абсолютно надежны? Почему людям запрещают клоны, биоимпланты, генную модификацию тканей? Почему нельзя лечить людей наноботами, которые уничтожают любую бактериальную инфекцию за 2 часа? Почему все это разрешено только для животных?

— Вы хотите получить разрешение обращаться с людьми, как со скотом? — перебил его Лайтбар, — такие фокусы уже делали коммунисты в прошлом веке. Они тоже в начале мягко стелили, рассказывая доверчивой публике, как капиталисты пьют кровь рабочих.

А кончилось все тоталитаризмом, нищетой и концентрационными лагерями.

— Сенатор, вам коронки на зубах не мешают? — добродушно поинтересовался Кортвуд.

— Нет, они очень неплохие.

— А сколько стоили?

— Немало, — признался Лайтбар, — но здоровье дороже, или вы другого мнения?

— Я того мнения, что свои зубы, все же, удобнее.