Что же делать? Я уже повернулся к двери, чтобы уйти, когда увидел в полумраке на стене прихожей нечто странное. На меня в упор глядели… страшенные рожи.

Одна темная, с белыми зубами и белыми глазами. Другая, желтая, хохотала, и тонкие красные губы растянулись к самым ушам, а уши стояли торчком, похожие на кочерыжки. И длинный чуб свисал с одного этого уха,

А третью рожу я не рассмотрел как следует, потому что негромкий голос, заставив меня от неожиданности вздрогнуть, вдруг сказал:

— Это из Африки. Ритуальные маски.

На пороге комнаты стоял, держась за косяк, мальчишка и выжидательно смотрел на меня.

— Что ж вы не открывали столько времени? — накинулся я на него, досадуя за свой испуг. — Мне Тимофеев Сергей Павлович нужен, письмо ему.

— Это я, — протянул мальчишка руку к конверту.

Я с недоверием оглядел его щуплую фигурку.

— Сергею Павловичу, написано.

— Говорю — я.

Он торопливо стал разрывать конверт, не обращая никакого внимания на роскошную марку.

— Ты потише, потише! — не удержался я. — Порвешь.

— Нужна? Возьми, пожалуйста. — Со знанием дела, но абсолютно равнодушно, мальчишка оторвал уголок конверта с маркой, а сам жадно бегал глазами по написанному.

Письмо было коротенькое, мне было видно — всего несколько строчек. Мальчишка, наверное, раз десять пробежал их, а потом, закрыв текст ладонью, показал мне подпись:

— Кто это?

— «Чарв Твепарет», — не сразу разобрал я непривычное сочетание. — Понятия не имею кто. Тебе лучше знать.

Парнишка, не очень, по-моему, веря, глядел на меня:

— И вчера было от него письмо.

Он принес из комнаты второй конверт, протянул мне.

На первом листке было написано:

«Если ты сумеешь строго следовать моим советам, твоя заветная мечта сбудется к намеченному сроку».

А во втором:

«Чтобы день твой прошел удачно, начни и кончи его тремя золотыми перуанскими яблоками. Прибавь сюда масло цветка солнца».

На обоих письмах стояла одинаковая подпись: «Чарв Твепарет».

— А ты не знаешь его и не ждал? — спросил я.

— Когда ты позвонил, я думал, это Николай Николаевич, — ответил мальчишка. — Он должен был прийти сегодня, я и дверь не запер.

— А это кто? — спросил я.

— Да, — замялся мальчишка, словно пожалел, что сказал. — Один тут…

Он замолчал, но когда я поглядел на дверь, встрепенулся: — Может, зайдешь в комнату?

— Ты один разве живешь? — удивился я.

— Тетя Лариса есть, но она вышла, — ответил мальчишка.

— Ну, давай знакомиться. Юрий, — назвал я себя.

Он протянул тощую ладошку:

— Сергей.

— Да уж сообразил как-нибудь, грамотный, — засмеялся я.

Мальчишка тоже понял и улыбнулся.

— Ты что, приезжий? — поинтересовался я.

— Ага.

— Откуда?

— Из Африки.

Он сказал это так спокойно, что я думал, что ослышался, и переспросил: — Откуда, откуда?

— Из Африки.

Я терпеть не могу, когда меня разыгрывают. Надо бы ему дать легонько за такие шуточки. Но уж очень он был хилый.

Да и комната, куда мы вошли, была удивительной. Над диваном висел красный, как мухомор, щит и маленькое, но, похоже, очень острое копье. На другой стене скалились еще три маски, вроде тех, что я видел в прихожей.

А за стеклом шкафа вперемешку лежали большие причудливые раковины, деревянные и костяные статуэтки, какие-то шишки, корешки и даже стоял на подставке маленький сушеный крокодильчик.

Я не знал, можно или нельзя все это потрогать, но Сережка равнодушно махнул тонкой желтой рукой:

— Трогай, если хочешь.

— Еще бы не хотеть!

Я заметался от шкафов к стенке и обратно.

— А копье можно подержать? А щит?

Снял красный щит, тяжеленный оказывается, прикрылся, нацелился в Сережку копьем:

— Сдавайся!

Сережка, сгорбившись на диване, словно маленький усталый старичок, смотрел на меня со снисходительной улыбкой. И лицо у него, разглядел я на свету, было тоже желтое-желтое, как лимон, и глаза даже.

— Слушай, а ты… почему такой? — положил я тихонько на диван копье и щит. — Ты… ты… болеешь? — И мне вдруг стало искренне жалко этого почти незнакомого грустного мальчишку.

— Я отца здорово подвел, — ответил он очень серьезно. — Понимаешь, подцепил тропическую малярию.

Я встречал в какой-то книжке это название — «тропическая малярия». Но, честно говоря, не обращал особого внимания. Что значит скучная малярия, когда отважных смельчаков то и дело подстерегают в Африке встречи со львами, удавами и прочими питонами.

Но мой новый знакомый говорил о своей болезни с таким огорчением, да и вид у него был, прямо скажем, неважный.

— Понимаешь, отец работает в Абиссинии, — пояснил он. — Они строят в джунглях завод. И вот я его подвел. И их тоже подвел, значит.

— Кого их?

— Ну тех, для кого они строят. Абиссинцев. Отца из-за меня хотели тоже отозвать из командировки. И, наверное, отзовут, если не поправлюсь. — Сережка вздохнул.

— А ты — никак? — что-то начал я соображать.

— Никак, — покачал Сережка головой. — Мне, знаешь, почему-то ничего не хочется. Ни есть, ни шевелиться, и вообще ничего. Я раньше в футбол играть любил. А сейчас погляжу на вас в окошко и отойду. Не хочется. А врачи говорят, надо, чтобы хотелось, лекарства одного мало.

Он придвинул мне вазу с виноградом и яблоками.

— Ешь хоть ты, тетя Лариса придет, опять расстраиваться будет, что все цело.

Вот так-так! Мне стала понятна Сережкина беда — поехать в Африку и из-за какой-то глупой малярии подвести отца! А на них небось надеются. Кто посылал, надеется. Наша страна надеется.

Я вспомнил киножурнал, где на экране наши мощные тракторы растаскивали в разные стороны вывороченные с корнями и перевитые цепкими лианами африканские джунгли. И черные полуголые африканцы радостно кричали вокруг, сверкая белыми зубами. Они тоже надеются — на нашу страну, на наши тракторы, на Сережкиного отца.

— Ну, ты не дрейфь все-таки. Как-нибудь выздоровеешь, — положил я руку на худенькое Сережино плечо. Если б я мог чем-нибудь ему помочь!

А Сережка то и дело перебирал на тумбочке свои письма, и в его глазах загоралась и гасла надежда:

— Так ты, правда, его не знаешь, этого Чарва? — испытующе смотрел он на меня.

— Не знаю. Но если ты хочешь, я его найду! — решительно сказал я.

Я не знал, где и как буду искать. Но ведь человек — не иголка!

Можно каждый день сторожить во дворе, и, наверное, он пройдет еще. Пройдет, если, конечно, ему незачем прятаться.

Разные вопросы лезли в моей голове один на другой. Роились, как любили выражаться мои любимые герои — путешественники и разведчики.

Кто он все-таки в самом деле, тот дядька? Когда я брал письмо, мне и в голову не пришло, что сами Тимофеевы могли его не знать. Да еще советы какие-то непонятные написаны.

Я еще раз заглянул в письмо. «Три перуанских золотых яблока. Утром и вечером».

— А какие они, эти яблоки?

Сережка пожал плечами:

— Понятия не имею.

— Где же можно узнать?

— Может быть, в библиотеке? — предложил Сережка. — Ты ведь записан?

Я, конечно, был записан в библиотеке, в школьной. А на лето нам в детскую районную велели перейти. Но я так и не собрался.

— Я бы сам пошел, да еще не записан после Африки, — сказал Сережка. — Ну, и вообще…

Я догадался, что ему немножко боязно в первый раз выходить во двор и на улицу одному. Он стесняется своего хилого вида.

Я обрадовался, что хоть чем-то могу помочь ему.

— Давай вместе пойдем. Молоко только домой отнесу, — торопливо сказал я.

…В библиотеке толстая библиотекарша изнывала от жары. Перед ней вилась стайка малышей, перелистывая разложенные на барьере тоненькие книжицы.

— У нас есть про перуанские золотые яблоки? — раздвигая малышню, как сом уклейку, и наваливаясь на барьер, спросил я.

Библиотекарша недовольно потянула у меня из-под локтей книжонки:

— А почему ничего не сдаешь? Задолженности у тебя нет?