Греческая мифология сохранила предание о могучем титане Прометее, который подарил человечеству огонь, похищенный им с небес, и научил людей ремёслам и письму, земледелию и мореплаванию, искусствам и приручению животных. Дары Прометея открывали людям широкий путь из мира дикости в царство всеобщего благоденствия. Но мстительные боги заковали титана, а на людей наслали зловещую армию напастей и бед, болезней и пороков. Попытка Прометея сделать людей равными богам не осуществилась. Но сохранилась у благодарного человечества память о добром титане, «самом благородном святом и мученике в философском календаре», как назвал его молодой Маркс.

Мечта о новых дарах Прометея, которые он не успел вручить людям, в течение тысячелетий была одной из самых пленительных и живучих. Мифотворческая фантазия постепенно превратилась в научный поиск. Огонь когда-то защитил человека от враждебных стихий природы. Но мало было лишь защищаться от них — требовалось полностью подчинить их себе. В средние века искали своеобразный усилитель огня, удивительный философский камень, способный не только плавить металлы, но и превращать их все в сияющее золото. Новое время искало не философского камня, а новых источников энергии — более мощных, чем огонь. Энергия — вот истинный дар Прометея! Выражение «Прометей закованный» стало синонимом формулы: «Скрытая энергия». Умножение источников энергии было равнозначно умножению благ и могущества.

В первой половине XX века были изобретены новые, невообразимо мощные источники энергии и найден наконец философский камень средневековых алхимиков. Открытие физиками реакции преобразования ядер атомов сделали возможным из лёгких элементов синтезировать более тяжёлые, тяжёлые — дробить на лёгкие. Получение любых элементов из фантазии превратилось в проблему уровня промышленности.

И так как при ядерных реакциях высвобождалось огромное количество энергии, а жизненный уровень человечества в значительной степени определяется потреблением энергии, то стала реальной и древняя мечта о всеобщем благоденствии. Полное овладение атомной энергией сулит гигантское усиление человеческих производительных сил.

Но в XX веке произошло и то, чего древние мечтатели не могли предвидеть: освобождённой энергией атома пытались овладеть силы социального зла, чтобы применить её против прогрессивных слоёв общества, против миролюбивых народов, против первой страны социализма — Советского Союза. Реакционные режимы капиталистических стран рассматривали атомную энергию как военное оружие, а не как возможный источник всеобщего благоденствия.

В этой повести рассказывается о том, как впервые была раскована атомная энергия и как вспыхнула борьба за мирное её использование, за то, чтобы она не попала в руки Гитлера, не стала орудием массового уничтожения и атомного шантажа.

В повести описаны события драматической борьбы между учёными-атомщиками западных стран в предвоенные годы и в годы войны.

Работы советских физиков лишь упомянуты, а не развёрнуты — полное их изложение заслуживает того, чтобы стать темой отдельной книги.

Зал, где в октябре 1933 года работал VII Сольвеевский конгресс физиков, понемногу наполнялся.

Первыми после перерыва на завтрак возвратились английские учёные. Впереди группки своих учеников шагал Эрнст Резерфорд. Старый физик хмурился, энергично жестикулировал, его громкий голос разносился по залу. Могло показаться, что он сердится, но он не сердился, а торжествовал: Резерфорд был под впечатлением только что прослушанного доклада Вернера Гейзенберга. О новых идеях лейпцигского профессора, великолепно использовавшего недавно обнаруженные нейтроны для объяснения загадочной структуры атомного ядра, Резерфорд мог говорить только громко, только с энергичной жестикуляцией: об этих удивительных частицах, нейтронах, открытых в прошлом году в его лаборатории, говорить по-иному он просто не был способен.

А сопровождавшие Резерфорда ученики — Джеймс Чедвик, автор открытия нейтронов, и Патрик Блэккет, несколько месяцев назад обнаруживший одновременно с американцем Карлом Андерсеном не менее удивительные положительные электроны, позитроны,— улыбались, слушая громогласные восклицания своего наставника, тот признавал одни резкие суждения — или восторженно-восхваляющие, или негодующе-осуждающие,— они уже привыкли к крайностям оценки учителя.

— Да, конечно. Разумеется. Полностью согласен,— говорил спокойный Чедвик.

А Блэккет только кивал головой. Он не умел высказываться с такой краткостью, как Чедвик, а длинных реплик возбуждённый Резерфорд всё равно бы не дослушал.

Столы в зале были расставлены так, что образовывали четырёхугольник, почти полностью заполнявший помещение. Резерфорд с Чедвиком и Блэккетом заняли один из углов. Неподалёку, стараясь держаться особо, поместился хмурый Поль Дирак. Он давно уже был известен в учёном мире, но внезапно стал знаменитостью, когда открыли в космических лучах позитроны, предсказанные им до того теоретически.

Круглолицый насмешливый Вольфганг Паули занял место рядом с Дираком. Они были друзья, Дирак и Паули, но вряд ли существовало два других столь различных характера. Садясь, Паули сострил, и Дираку не удалось сохранить серьёзность. Паули всюду находил повод для насмешек и критики, и о нём говорили, что даже лабораторные механизмы мгновенно выходят из строя, когда он взглядывает на них; это колдовское воздействие взгляда на аппаратуру со смехом называли «эффектом Паули». Однажды поезд, в котором Паули ехал, остановился на восемь минут в Гёттингене — и точно в это время в лаборатории Джеймса Франка произошёл взрыв; друзья объясняли несчастье «эффектом Паули на расстоянии». Теоретические работы Паули были ещё парадоксальней его острот.

Позади Паули уселся Энрико Ферми, невысокий, угловатый итальянец, чувствовавший себя как-то не на месте среди собравшихся в Брюсселе в октябре 1933 года знаменитостей. И хоть работы Ферми приобрели такую известность, что созданную им теорию повсеместно называли «статистикой Ферми», автор их старался держаться так, чтобы не бросаться в глаза.

Паули громко обратился к застенчивому итальянцу:

—   Энрико, у вас такой кислый вид, будто вы случайно проглотили лягушку. Неужели вам не понравился доклад Гейзенберга?

Ферми сдержанно ответил:

—   Нет, доклад превосходен. Но идею, что атомное ядро состоит из протонов и нейтронов, я не могу признать открытием Гейзенберга. Эту идею до него развил мой друг Этторе Майорана.

Паули фыркнул. Название «нейтрино» — нейтрончик — удивительной частицы, недавно придуманной Паули, дал Ферми, а не сам автор, и Паули испытывал благодарность к Ферми за удачное, хотя и несколько легкомысленное название.  Дружеское расположение никогда не мешало   Паули   иронизировать.

—   Майорана? Что за фамилия! От майората или от омара? Чепуха! Мало ли кому приходят в голову великолепные мысли. Ланжевен утверждает, что такую же идею высказывал Франсис Перрен, а Иоффе считает её созданием его ученика Дмитрия Иваненко. Вы читали Канта, Энрико?

—   Я философией не очень интересуюсь, — с той же сдержанностью возразил Ферми.

—   Я тоже. Но в Германии Канта знать нужно. Кант утверждает, что так как человек бесчисленное число раз размышлял о бесчисленном числе вещей, то нет ничего проще, чем к любой новой идее подыскать несколько старых, на неё похожих. Не люблю споры о приоритете. Они отдают провинциализмом, а наука общечеловечна.

—   Науку, однако, развивают отдельные люди, а не всё человечество в целом,— пробормотал уязвлённый Ферми.— И не нужно умалять заслуг этих людей, пользуясь их скромностью.